Чаепитие с Толстым. Любовь, Правда и Совесть великого сердцеведа

Если портрет хорош, то в нём есть рот. 
И если бы открыть рот, то в нём был бы язык.
Под языком — подъязычная кость и т.д. Фет

«Всё должно быть упорядочено», — любил повторять Толстой. Вторя вышеуказанному фетовскому эпиграфу.

Мы же начнём с интересной искусствоведческой коллизии. Связанной с извечной, но незримой обывательскому глазу конкуренцией Питера с Москвой. Из разряда обобщённых противопоставлений шумной хлебосольной Первопрестольной — в пику холодной северной столице. Не зря потенциальные «суженые» девушки издревле атакуют Белокаменную: «В Москве ведь нет невестам перевода», — отмечал в своё время Фамусов. Но не суть… Речь — о Толстом.

Любопытно, что, скажем, осенью 1893 г. плеяда маститых художников (Верещагин, Репин, Кившенко, Каразин и др.), иллюстрировавших «Войну и мир» (по настоянию петербургского журнала «Север»), столкнулась с непредвиденными трудностями и непреодолимыми препятствиями в создании реальных сюжетных фиоритур.
Невзирая на то, что место действия большей части обрисованных в романе происшествий — собственно московские. Абсолютно ничего достоверного (из реквизита), воплощающего эпоху увертюры XIX века, в Москве найти было невозможно! А именно: ни гражданских костюмов, ни военных мундиров, ни утвари-обстановки-побрякушек — ни-че-го. Из того что прямо-таки физически необходимо художнику-летописцу. Намеренному быть преданным натуре. Намеренному работать в соответствии с точными(!) историческими фактами.
Книги, разумеется, имелись в избытке. Но увы, настоящий (пусть музейный, чем полон Питер) образец платья, костюма, какая-нибудь случайная цветная тряпка того периода могут вызвать внезапную ассоциацию, нежданное сопоставление красок. Могут стать исходной точкой активной, убедительной живописной композиции.
Коллизия же, с коей мы начали текст, состояла не в очерченных технических сложностях, — на то и профи высшего художественнического класса, чтобы преодолеть нехватку реквизита. А — вы удивитесь — в том, что можно было элементарно наведаться в Хамовники. (Где Толстые жили до возвращения в Ясную Поляну.) К самому Льву Николаевичу! Но — в том и состояла самая большая нелепость. Благовоспитанное творческое сообщество просто стеснялось беспокоить своего кумира. Довольствуясь тем, что им и так выпало несказанное счастье — иллюстрировать Толстого.
[В скобках присовокуплю, что упомянутая робость иллюстраторов вполне оправданна. Т. мог не принять к себе посетителей. Несмотря на то что народу к нему шло немало. Как раз в указанную пору Т. углубился в статью «Что такое искусство?» Переросшую впоследствии в программный одноимённый трактат 1897-го. До встреч ли ему было?.. До воспоминаний ли…]

Отречение

По-детски неунывающий, оптимистичный, обаятельный и добрый, он становился гневным и беспощадным, с пылающим взором, подобно древнему богу Зевсу. Если слышал что-нибудь о совершённом где-нибудь насилии или злодействе.
Сколько раз он предостерегал человечество? — не счесть. Сколько раз кричал во весь голос: «Опомнитесь!» — Нельзя, нельзя человеку убивать человека. Нельзя.
И — судьба смилостивилась и пощадила. Не дала ему вкусить 1914-й год. Закрыв светлы очи. Так ясно прозревавшие будущее. Так ясно прозревавшие жизнь.
Но что, что мог сделать даже провидец Толстой, — описавший катарсис века девятнадцатого (над иллюстрацией чего корпели художники), — дабы предотвратить невообразимые бедствия-мучения столетия двадцатого? — Только проповедовать, — отвечаем мы, сегодняшние: — только молиться. Силой мысли пытаясь вытравить из душ людских звериную злобу, скопившийся яд. Пытаясь по-отечески пригласить в душевный мир страждущих Любовь, Братство, Правду. Честь и Совесть. 
Мнемоника «литература», думается, не очень применима к произведениям Толстого. Поскольку его книги — это сама жизнь, воплощённая в слове. Посконная, с изнанкой подлинных, не измышлённых событий. Где — не виден автор. Где между строк читается даже больше, чем в тексте. Где если и попытаться представить пишущего, то возникает что-то исполинское, фантастическое. Захватившее Россию, Европу, мир: о чём говорит его колоссальная корреспонденция со всем честным миром. 
Тем более что мы говорим о тяжёлом, переломном для Т. периоде — конце XIX в. Когда художник в Толстом уступил место Учителю с большой буквы. Мыслителю — искателю жгучих философских резонов. Уступил место пламенному пророку, — ликом повернувшемуся к Богу. 
О своём душевном перевороте (вслед переезду из Ясной Поляны в Москву) он написал в «Исповеди» (1882): «Я отрёкся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни. Что условия избытка, в которых мы живём, лишают нас возможности понимать жизнь. И что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа. Того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придаёт ей».

Радушные хозяева. Le style Tolstoï

И всё-таки кое-кому удавалось прорваться на приём. 

Предваряя эту главку, добавим, что, честно говоря, творческий люд примитивно боялся к нему идти. Слишком высоко он стоял тогда над всеми ними. Слишком был далёк и недосягаем. 
Да взять хоть Куприна! — лицезревшего Толстого лишь однажды, мельком.
А ведь был приглашён в Ясную Поляну, и не раз. И на рабочем столе у него стоял фотопортрет, подписанный не абы кем — самим Львом Николаевичем. (Привезённый Куприну приятелем П. Сергеенко. По инициативе Т. — в 1906-м). 
Увы и ах — страх сковывал Куприна каждый раз при начинающихся сборах на чайные посиделки к Т. Всем известно знаменитое купринское сожаление про то, что «…старик всё забрал. Он ограбил всех нас. На сто лет ограбил...» — в смысле того, мол, куда ни сунься — совершенно всё уже написано Толстым.
Или Чехов. Трясясь со страху, два часа выбиравший себе в лавке брюки для похода к Толстому! (По воспоминаниям живого свидетеля сей потешной нелепой сцены — Бунина.)
Ну, разве что Репин (и ему подобные гиганты слова, кисти) числился завсегдатаем у Толстых. Толстой за версту чуял гениальность. И если уж сближался с кем-то (обязательно нестандартным, оригинально мыслящим), то — навсегда и крепко.

Дадим краткий обзор обеденного перерыва у Толстых.

Столом обычно руководила дочь — Татьяна Львовна. Несмотря на то что она была студенткой (и довольно талантливой) Московского училища живописи, уроки навещала редко. Так как почти всё своё время, как и мать, и сестра Мария, посвящала отцу. Занимаясь перепиской манускриптов, корректурой, чрезвычайно насыщенным эпистолярием.
Зал постепенно заполнялся. Приходили новые посетители: члены семейства, также восторженные гости.
Гостей радушно принимала Софья Андреевна — живая светская женщина. (Определение «львица» ей вряд ли к лицу. По причине тривиально космических забот с многочисленными детьми и хозяйством.) Правда, крайне нервная (и было от чего). 
Довольно близорукая, по устоявшейся привычке пристрастно коротко поглядывая по сторонам, она поминутно подымала висевшую на цепочке лорнетку — высокомерно давала указания. Входящих приветствовала весьма любезно — до ласковости. [Как известно из дневников, — она давным-давно смирилась с ролью супруги гения. И эту пожизненную роль играла исправно. Жила в ней, растворившись в нелёгких обязанностях.] 
В хамовническом доме чувствовались остатки старинного обихода, — будто из пыльного сундука родовитого барства, знатного дворянства: до великосветской салонности. Всё это одномоментно переплеталось с противоположным укладом — неприятием того же барства, дворянства. «Новые люди», друзья-толстовцы, вносили в дом особенные нотки естества и простоты. Нотки свежеиспечённой идеологии Льва Николаевича. Отнюдь не по́нятой и далеко не поня́тной — его семейным.
Кого тут только не было!
Вся московская богема. Артисты-музыканты-композиторы-художники. Видные представители русской, зарубежной науки: Европа, Америка, Австралия. Высший сановный свет. Шумная молодёжь — подруги и поклонники дочерей. Сыновние приятели. 
Занятно, — что всё, несовместимое в обыденности: — встречалось за чайным столом Толстых.
Рядом с увенчанным сединами генералом мог сидеть ссыльный в прошлом социалист. Пострадавший за убеждения революционер. Рядом с важным расфуфыренным министром — последователь Толстого, буквально вчера вышедший из тюрьмы. Хлебнувши горя за светлую идею равенства-братства. 
Шла оживлённая непринуждённая беседа. Прерывавшаяся смехом, шутками, быстро вспыхивающими и тут же затухавшими спорами. Прикрываясь затрапезным гулом и звоном стаканов с чашками, по углам шушукалась-хихикала молодёжь. Любезничали женихи-невесты: манерничая, жеманничая. Показывая благовоспитанность. Одновременно по-ребячьи хулиганя: выискивая в книжках строки, заставляющие юных дам краснеть.
Форменный аристократ души, Лев Николаевич старался каждому сказать доброе слово. Живое — строгое, остроумное, участливое. Всегда нужное непосредственно в данный момент. Более всего расцветая и млея в присутствии любимейших дочерей — Татьяны Львовны, Марии Львовны.

Чайковский, Рубинштейн, Пушкин

В доме нередко звучала музыка. Звучало то новое, что появлялось из-под пера современных композиторов. Толстой, кстати, чурался многолюдных филармонических концертов: обожал тихий интим, неспешное вдумчивое слушание. Посему оркестранты частенько сами наведывались к нему домой. Либо — он к ним на рандеву.
Так, например, после ухода П. Чайковского (1893), его трио на смерть великого мастера, посвящённое Н. Рубинштейну, созданное в 1881 г., воссияло с новой силой уже по поводу кончины самого автора. Его исполняли и исполняют до сих пор именно как дань памяти композитору Чайковскому. 
Однажды художник Л. Пастернак услышал от дочерей Толстого — Марии и Татьяны, — дескать, папа ищет, где бы послушать столь популярное трио (к сожалению, упущенное из виду) — в узком кругу. И — тут же позвал Толстых к себе домой. 
Вечер играли: фортепьяно — Розалия Кауфман (жена Пастернака); проф. Московской консерватории, приятель Чайковского И. Гржимали — скрипка; проф. А. Брандуков, ученик Чайковского, — виолончель. По причине тесноты в небольшой квартире слушателей было минимум. Толстой с дочерьми. Пастернаки. Приглашённые музыканты. Максимум ещё пара-тройка слушателей-друзей. 
Далее был вегетарианских ужин. Очень понравившийся Толстому почему-то маслинами! Тогда же Пастернак договорился с Т. на портрет. (О, это было удачей! — Т. обычно категорически отказывал позировать.) К слову, ознакомившись с рисунками Пастернака восхитившийся Толстой взял его в солидный пул иллюстраторов «Войны и мира». Позже — «Воскресения».
Во время трапезы, конечно же, вспомнили участие Чайковского в пушкиниане — его романсы на стихи Пушкина, либретто, музыку к операм, грандиозным балетам. 
Толстой не преминул выразить бескрайнее восхищение. Отметил своё отношение к Пушкину, к его образу мыслей — в средствах изображения действительности. С точки зрения уже литературного мастерства. Скрупулёзно обозначив всегда занимавшую его лингвистическую эмпирику, расширенную потом в «Трактате». О том, что истинный художник пестует таких героев, — которые функционируют в дальнейшем как бы независимо от его воли.
Скажем, старший сын Толстого — Сергей Львович — подмечал в «Очерках былого» (1949) следующее: «Отец говорил, что иногда действующие лица у писателя поступают неожиданно для него самого». 
Как пример Т. любил пушкинскую фразу: «Какова моя Татьяна, какую штуку выкинула! Отказала Онегину!»
Или:
Т. приводит на тот же счёт образчик воспоминаний одного критика-литературоведа пушкинской эпохи — из «Современных записок» начала столетия: «Сегодня приходит ко мне Александр Сергеевич. И сетует: “А знаете, моя Татьяна сейчас прогнала Онегина”».
После этого, возбуждённо встав с места, Т. восклицает, оглядывая присутствующих с высоты своего положения: «Вот что есть настоящее творчество! Пушкин говорит о своих героях как о живых людях. О которых только что услышал что-то новое!»
Мы же в заключение добавим, что Толстой, как и Пушкин, создаёт, рождает-лелеет книжных персонажей, — и на этом: — всё! Авторская роль — кончена. 
Действующие лица его произведений живут своей собственной, не зависимой от автора жизнью. А он — словно со стороны — саркастически наблюдает их. Чуть прищурившись, прислонившись к дверному косяку: ухмыляясь и недовольно кряхтя. Закуривая воображаемую трубку. С которой, как и с табакокурением вообще, недавно, — и с немалым трудом: — расстался навсегда. 

На фото: Семья Толстого в 1892 г. Слева направо: Михаил, Л.Н.Толстой, Иван, Лев, Александра, Андрей, Татьяна, жена Софья, Мария.