Дайте рецепт, доктор

На вопросы критика Александра Кузьменкова отвечает Вадим Молóдый.

Вадим Молодый – русский поэт, эссеист, издатель. Окончил Второй московский медицинский институт им. Н.И. Пирогова. Врач-психиатр, юнгианский аналитик. Автор семи поэтических книг и множества журнальных публикаций. Ни в каких «союзах», «объединениях», «студиях», «литературных салонах», «клубах» и прочих богадельнях и борделях не состоит, ни к какому течению не примыкает, в конкурсах, чемпионатах, состязаниях, турнирах, битвах нанайских мальчиков и поэтических единоборствах не участвует. 

– Вадим Амиадович, если помнишь, Юнг называл литературу большим подарком для психиатра. Стала ли она подарком для тебя? Если стала, то почему?

– Анатолий Кузьмич Ануфриев, мой учитель, человек, которому я профессионально обязан всем, убедившись, что кое-какие знания общей психопатологии у меня уже есть, посоветовал мне читать художественную литературу и научиться отличать вымысел от описания истинных психопатологических переживаний автора. Интересно, что авторы с теми или иными психическими отклонениями (даже если я этого в то время не понимал) всегда привлекали меня больше жизнерадостных «нормальных» писак.
Необходимое пояснение: патологическое творчество может быть и профессиональным, и талантливым.  Существуют чрезвычайно интересные патографии – то есть биографии, составленные с точки зрения патологии, – великих и не очень писателей, поэтов, художников, музыкантов, философов и ученых. Изучение их нередко приносит больше пользы, чем чтение высокомудрых статей. Ну, а что касается самого творчества душевнобольных писателей, оно бесценно и для психиатра, и для настоящего читателя. Разумеется, психиатр увидит в «Красном цветке» Гаршина или в тетралогии де Нерваля больше, чем непрофессионал, но и для последнего приоткроются двери в загадочный мир необычной души. 

– Будь добр, расскажи в двух словах о том, как изучал психопатологию художественного творчества. Что к этому подтолкнуло?

– В юности, когда я взахлеб читал фантастику, на меня произвел огромное впечатление понедельник, который начинается в субботу, а в нем история с появляющейся и исчезающей книгой Карпова «Творчество душевнобольных». Интернета тогда не было, проверить, выдумана эта книга или существует в действительности я не мог, но стих № 2 о чернокрылом воробье показался мне гениальным. По-моему, это так же гениально, как лучшие стихотворения Хлебникова и несоизмеримо лучше надуманных неологизмов какого-нибудь Крученых, но вряд ли я смогу объяснить эту интуитивную убежденность рационально. 
Много лет спустя, когда я уже точно знал, что на свете действительно жил доктор Карпов, действительно написавший «Творчество душевнобольных», я начал целенаправленно искать эту книгу у букинистов и, представь себе, нашел ее, причем в идеальном состоянии. Она до сих пор украшает мою библиотеку. 
Интерес к психопатологии творчества не ограничивался литературой. Я начал изучать творчество душевнобольных художников, композиторов, философов и ученых. Как изучал? Прежде всего читал и рассматривал тексты и рисунки и только после этого знакомился с биографиями, свидетельствами современников, личной перепиской… 

– В психиатрии нет четких границ между нормой и патологией. Можно ли провести такую границу в литературе? Last but not least: договоримся о терминологии. Что можно считать литературной нормой, а что – дисфункцией?

– Я начисто лишен двух так ценимых в наше время недостатков – политкорректности и «объективности», поэтому могу говорить только о том, что лично я считаю нормой или дисфункциональной писаниной бездарностей. Даже если для меня совершенно очевидно, что автор того или иного текста, рисунка, вообще любого плода творческого акта является с психиатрической точки зрения человеком нездоровым, это никак не отражается на моей оценке им созданного. Для меня любое стихотворение Хлебникова – произведение высокого искусства, а все вирши какого-нибудь Евтушенко или Быкова – графоманское словоблудие, хотя Хлебников был душевнобольным, а евтушенки и быковы удручающе, однообразно, тоскливо здоровы. 
Тут только надо подчеркнуть, что наличие психической патологии не делает человека творцом. Прибивающий собственную мошонку к брусчатке «художник» по мне не художник, а просто душевнобольной. 

– Целиком присоединяюсь: дорога в ад вымощена политкорректностью. Если я правильно понял реплику, то литературная норма – это, по большому счету, профессионализм, а патология – дилетантство, то есть графомания. И каковы, по-твоему, ее симптомы?

– По большому счету, да. Что касается определения графомании, то оно общеизвестно: это болезненное стремление к написанию разножанровых текстов: от стихов и прозы до псевдонаучных трактатов. При этом отличительная черта графомана – полное незнание, как ты любишь выражаться, матчасти. Страдающий графоманией может сочинять «научные труды», не имея понятия о науке, писать художественные тексты при полном отсутствии творческих способностей. Обычно графомана с головой выдает результат его стараний: написанное им – либо трюизм, либо бессмыслица, лишенная эстетической или научной ценности. Но опять-таки сделаем оговорку: патологическое творчество является графоманическим в том случае, если его «творец» лишен творческих способностей.
А в обычной жизни термин «графомания» применяется к литературе, пренебрегающей общепринятыми эстетическими критериями. Здесь одной из самых частых причин графомании считают гиперкомпенсацию комплекса неполноценности или выражением бредовой или сверхценной идеи идентификации себя с выдающимся писателем. 

– А приходилось ли тебе во врачебной практике сталкиваться с графоманами? Или Бог миловал?

– Увы, не миловал. Причем не только как врача, но и как литератора. Ты не можешь себе представить, какое количество наигнуснейших графоманов терзало и терзает меня своими текстами. Я убежден, что графомания – психическое расстройство, тягостное для окружающих и вызывающее чувство глубокого удовлетворения и законной гордости лишь у самих графоманов. Но стоит лишь в самой что ни на есть деликатной форме намекнуть графоману, что ты не испытываешь оргазма, читая его писанину, как он озвереет до умоисступления. И, да, серьезно психически больных среди этой публики в избытке. 

– Не первый год наблюдаю в отечественной словесности любопытный процесс: стирание граней между нормой и патологией. И вовсе не в литературном смысле слова. Нормой, к примеру, становится алекситимия, то есть затруднения в вербализации. «Бравая четверка микробиологов собралась в лаборатории, где посредством друг друга сообща подвергалась очередному раздраю». Это цитата из Марии Лабыч, номинированной нынче на «Нацбест». Тут, по-моему, для диагностики даже Торонтская алекситимическая шкала не нужна. Однако наши живые классики выступают в роли адвокатов дьявола. Захар Прилепин, к примеру: «Я уверяю вас: почти все писатели – неграмотные люди, путающие падежи и причастные-деепричастные обороты». Чем, по-твоему, обусловлена защита откровенной аномалии?

– Полагаю, что собственной безграмотностью защитников. Впрочем, о кошмарном языке Прилепина, порывающегося пасти народы, ты не раз писал…

– Раз уж к слову пришлось, то в литературно-критическом цехе своя профпатология: «Текст-проект, с помощью которого пишущий-смотрящий пытается сам стать Словом»; «Скоропись-дикопись, конспект самого себя, едва, если вообще, вычленяемого из текучей реальности. Честно-предлитературное, сырое, напряженное, бродящее, почти предсловесное состояние слова, зародыш всех будущих его возможностей»; «Человек литературен по природе – потому что не может не вжевывать резину в почву опыта». По-моему, очень напоминает шизофазию. А как на взгляд специалиста?

– По-моему, это даже на шизофазию не тянет. Подобное словоблудие скорее не результат болезни, а напыщенная болтовня недоучек. Грешен, не люблю Александра Исаевича, но придуманное им слово «образованщина» кажется мне самой точной характеристикой всех этих недолюбомудров. Так что «скоропись-дикопись» – не настоящая, восхитительная шизофазия, скажем, позднего Джойса или Хлебникова, а жалкая, дилетантская пародия. 
Кстати, подобную наукообразную чушь несут не одни лишь критики. Возьмем, к примеру, Лакана, которого считают одной из самых влиятельных фигур в истории психоанализа – как юнгианец считаю, что этот смехотворный суперлатив не заслуживает обсуждения. Или Юлию Кристеву, которая числится «исследовательницей литературы и языка, психоаналитиком, писательницей, семиотиком, философом и оратором». Добавлю, что основное ее амплуа – оголтелый феминизм. Физики Жан Брикмон и Алан Сокал в книге «Интеллектуальные уловки» дали исчерпывающую характеристику этих персонажей, назвав их язык бессмысленным, а эрудицию – поверхностной. 

– Физики всегда славились точными формулировками. Вспомни бестселлер советского научпопа – «Рениксу» Китайгородского: чушь всегда приходит к читателю в платье из словесной шелухи. Вернемся, однако, от физики к лирике. На сей раз – к трансгрессивной литературе. Без малого 30 лет господа сочинители потчуют публику фекалиями, блевотиной и тухлой мертвечиной: Сорокин, Елизаров, ранний Беседин, Леонтьев и иже с ними. Это воистину патология или тоже лишь имитация таковой?

– Думаю, что и то, и то. Здесь все зависит от того, что понимать под патологией. Никаких формальных признаков психических заболеваний у вышеупомянутых витий нет, по крайней мере, мне они не известны. Но если считать патологией сладострастные описания копрофагии и рвоты, то безусловно, это творчество патологическое…

– При всем при том поражает читательская всеядность. Твой питерский коллега Анатолий Алехин ввел в оборот удачный, на мой взгляд, термин «псевдодебильность»: при сохранившемся интеллекте человек умственно пассивен, мыслит утилитарно, не способен выстроить более-менее сложную логическую конструкцию. Применим ли такой диагноз к среднему российскому читателю?

– Еще как применим! Только во многих случаях приставка «псевдо» явно лишняя… Какие-то эстетствующие ценители изящной литературы на полном серьезе призывают учиться жизни по книгам хронического «писателя года» Донцовой, закатывают глаза от литературного гения философической Улицкой, взахлеб изучают русскую историю по почеркушкам Акунина, с восторгом тащат на пьедестал бесталанную, но крикливую музу гражданина поэта... Увы, никакая это не «псевдо» …

– В последние несколько лет наблюдаю, как литераторы выращивают у читателя разного рода комплексы. Скажем, эдипов комплекс: в прозе Богословского, Поляринова или Гептинг отец всегда тупой тиран, мошенник или извращенец с немыслимо затейливыми перверсиями. Не менее активно публике прививают комплекс кастрации. Васякина, например: «Кончится жизнь твоего грязного члена / И придут женщины / Чтобы мочиться на твое тело». Или Акунин: «Все зло на земле от мужской похоти. Будь я царь-государь, издал бы указ: всех парней женить пораньше, а как свой долг перед людским родом сполнят, по трое детишек произведут, всех убелять, отсекать срамные уды». Как по-твоему, зачем это делается?

– В продажность Акунина, за тридцать сребреников зазывающего похотливых мужиков в секту скопцов, верится с трудом. Значит, скорее, надо спросить не зачем, а почему. Полагаю, что у авторов и авторесс резоны разные. Первые – люди, хм, сексуально несостоятельные и в силу этого мучительно завидующие полноценным мужчинам. Вторые, вполне по Фрейду, страдают от отсутствия члена. Или уродины, на которых не позарится ни один нормальный мужик. Или злобные феминистки-лесбиянки. Впрочем, второе и третье нередко сочетаются… Что касается эдипова комплекса, вполне допустимо, что отцы вышеупомянутых инженеров человеческих душ были тупыми тиранами, мошенниками и извращенцами, но почему это надо переносить на весь род человеческий, я решительно не понимаю. 

– И последний вопрос. Понимаю, что спасение читателя – дело рук самого читателя. Однако по-хемингуэевски прошу: дайте рецепт, доктор. Что противопоставить массированной атаке паралитературы?

– Да что тут можно сказать, кроме банальностей типа: просвещать читателя, развенчивать осененных всенародной любовью бездарностей, наконец писать хорошие книги, но все это без толку – тиражи какой-нибудь Донцовой всегда будут на несколько порядков превосходить тиражи Бакина или Назарова, и читателей у нее всегда будет на несколько порядков больше. Для восхищения донцовыми не надо ни обременяющего интеллекта, ни утонченного литературного вкуса, а таких необремененных всегда будет несоизмеримо больше, чем «возжелавших странного». Я, во всяком случае, давно уже махнул рукой на бесплодное культуртрегерство…