Человека забыли

«Нас всех тошнит от зрелища мелких, банальных индивидуальностей, разлагающихся в вечности напечатанных книг. Авторы подобных сочинений наверняка отличные ребята, с которыми было бы приятно побеседовать за кружкой пива. Но литература строга; бесполезно быть очаровательным, добродетельным, или даже эрудированным и гениальным в придачу, если, повторяет она вновь и вновь, не выполняется первое условие — уметь писать».
Вирджиния Вульф

Литература, к какому бы времени, стилю и парадигме ни принадлежала, все-таки должна выполнять целый ряд задач. Одной из таких задач является создание художественного образа, наделенного характером, проходящим свой путь или хотя бы подобие оного. 

А.В. Михайлов в статье «Из истории характера» описывал два пути подхода к образу: «…character постепенно обнаруживает свою направленность „вовнутрь“ и, коль скоро это слово приходит в сопряженность с „внутренним“ человеком, строит это внутреннее извне — с внешнего и поверхностного. Напротив, новоевропейский характер строится изнутри наружу: „характером“ именуется заложенная в натуре человека основа или основание, ядро, как бы порождающая схема всех человеческих проявлений, и расхождения могут касаться лишь того, есть ли „характер“ самое глубокое в человеке, или же в его внутреннем есть еще более глубокое начало». Но, несмотря на эту разницу, в обоих случаях видно, что формирование образа опирается на поступки персонажа, словно мост на опоры.

Пусть со временем все эти характеры, а точнее, надоевшие еще в школе высказывания о них — «луч света в темном царстве», «герой своего времени», «маленький человек» — начинают терять смысл и в глазах публики превращаются в штамп или в непонятное, «неактуальное» явление. Однако читатель еще помнит, что герой XVIII века — это просветитель, борец с бездной невежества и неправд; герой XIX века — маленький человек, борец с равнодушным и безжалостным обществом; герой XX века — большой человек, вершитель и созидатель, борец с мещанством и беспринципностью… И вместе с тем читатель видит, что у XXI века никакого героя нет. Ни борца, ни творца, ни большого человека, ни маленького. «Человека забыли».

Как же обходится писатель нового века без человека? Аутоэротизмом, как назвал это явление Мандельштам — причем речь не об эгобеллетристике, литературе.doc, автофикшене и проч. Это свойственная большинству современных прозаиков повесть, в центре которой находится расколотая, расщепленная модель существа, так и действующая, словно паззл, в котором одна рука не ведает, что творит другая, ноги ходят отдельно от тела, а голова в происходящем не участвует.

У женщин это выглядит как самообъективация (притом, что современный феминизм именно мужской пол обвиняет в стремлении к объективации, к превращению женщины из личности в набор сексуально привлекательных частей тела): «из неглубокого целомудренного вагонного жерла высунулась тонкая, объятая сизой джинсовой кольчугой длинная нога и воткнула в стерильное перронное покрытие хищный каблук и остроконечный мысок, сто шестнадцать сантиметров от бедра до щиколотки» (Я. Вагнер); «груди тотчас наливались молоком, тяжелели, как мужская плоть перед свиданием» (Г. Яхина); «тело припоминает чувство, будто по нему прокатилась лавовая волна, и я горячая, как гора, родившая мокрую мышь, и меня внутренне шатает от затихающей памяти о сотрясении, и хочется еще вспыхивать недрами и светиться нутром наружу, и вываливать из себя» (В. Пустовая). А если разговор пойдет о «написанном с фем-оптикой», то эту продукцию можно целиком заносить в «монологи вагины», причем вагины, насмерть обиженной на гениталии противоположного пола: «Кончится жизнь твоего грязного члена / И придут женщины / Чтобы мочиться на твое тело» (О. Васякина).

Неуклюжесть описаний, корявые метафоры и кривые тропы, литераторская беспомощность и типичное для образованщины желание сделать публике красиво лишь подчеркивают отсутствие во всем этом действе (так и хочется сказать «бедламе») личности, героя как такового. Литераторы обоего пола описывают не приключения ума, духа или хотя бы тела. Нет, скорее они пишут о приключениях частей тела, скатываясь из многажды расхваленного постмодернизма в вульгарный физиологизм. Постмодернисты, enfant terrible предпенсионного возраста, усердно пытались эпатировать публику описанием телесных жидкостей и отправлений, а пришедшие им на смену метамодернисты, что бы сие не значило, принялись теми же средствами делать публике красиво. Ну не бедлам ли?

В мужской прозе в ходу фаллоцентрическая (но никак не личностная) эротика: «Нас осветили фары въезжающего в переулок такси, и Белопольская спешно натянула брюки. Я продолжал стоять с торчащим “затейником”, глупо улыбаясь» (В. Месяц); «Они не пробовали запрыгнуть в голом виде на банкетный стол, присесть на корточки и поместить член в рот женщины, предварительно погрузив собственные яйца в бокал с прохладным шампанским» (А. Рубанов); «Я, мыча, помогая себе рукой, брызнул перламутровыми дорожками на её сжатые губы, подбородок, ключицы, татуированного бёртоновского червяка» (М. Елизаров). Вроде бы в эротике все так излагать и положено — но из раза в раз возникает ощущение, что прикрепленный к этому, гм, «затейнику» персонаж особого значения не имеет и руководством себя не утруждает. Или нет там никого, все ушли в чат.

Смешно сказать, современный автор не знает, как через поступки и поведение показать, каков человек внутри. Если персонаж, конечно, не сумасшедший — в таком случае его поведение и поступки продиктованы логикой безумцев, недоступной нормальным людям. Возможно, поэтому профессионалы, в частности, судэксперты, создающие модель мировосприятия серийного убийцы, сами на время входят в своего рода экспертный аналитический транс.

Так то эксперты, которым необходимо составить схему действия существа, лишенного внутренней целостности и человеческой логики. А писатель-то пошто ударился в такой же транс, результатом которого становится надоевшее уже описание деформаций психики, расстройств и синдромов? Или сумасшедший с деперсонализацией и дереализацией и есть герой нашего времени, ничего лучшего оно — время — не заслуживает?

Притом авторы, убежденные, будто пишут они о девиантах или сумасшедших, как А. Козлова в «F20», или А. Мелихов в «Свидании с Квазимодо», или М. Ануфриева в «Доктор Х и его дети» — все они норовят подменить тяжкую реальность магреализмом, детективом, любовным романом, святочной сказочкой, словом, чем-то, в чем персонажам, в силу изменений психики, жить и действовать невозможно. У литературных безумцев та же проблема, что и у нормальных персонажей — они не могут вести себя так, как требует от них автор. Получается не идея и не судьба, не исповедальность и не картины сумасшествия, столь популярные от времен Гоголя до наших дней. Получается литературщина от «удручающе, однообразно, тоскливо здоровых» авторов.

Персонажи современной прозы не совершают поступков и не идут своим путем. Они как будто пребывают у психоаналитика на сеансе, где подробно излагают ощущения, возникающие в той или иной части тела, не контролируя ее совершенно, и время от времени пускаются в многословные философские рассуждения, больше похожие на бредовый сон. Никакой корреляции между телом и сознанием не происходит: пока тело занимается тем, чего требует от него биологическая программа (ни на что более сложное персонажи современной литературы отчего-то не замахиваются, действуя инстинктивно и рефлекторно) — сознание улетает в космические дали, дробя повествование не относящимися к делу уточнениями, флэшбэками и ретардациями. Так и без того раздробленное становится и вовсе несоединимым. 

М.М. Бахтин в статье «Автор и герой в эстетической деятельности» определяет, что есть характер персонажа: «Характером мы называем такую форму взаимодействия героя и автора, которая осуществляет задание создать целое героя как определенной личности». Заметьте, задание дано не герою, но автору. Сегодняшний литератор, к сожалению, ни определенности, ни цельности герою придать не в силах. Он заходит с другой стороны — со стороны сюжета. Надо ему, чтобы герой решал определенную задачу — и тот решает, хоть ни образа, ни характера соответствующего не имеет. Герой попросту не таков, чтобы действовать, как хочет автор. Оттого разрозненные характеристики персонажа никак не хотят складываться в целое, в характер.

В статье «Автор и герой в эстетической деятельности. Смысловое целое героя» Бахтин пишет: «…герой с самого начала дан как целое… все воспринимается как момент характеристики героя, несет характерологическую функцию, все сводится и служит ответу на вопрос: кто он? Построение характера может пойти в двух основных направлениях. Первое мы назовем классическим построением характера, второе — романтическим. Для первого типа построения характера основой является художественная ценность судьбы». Ну, до судьбы современный автор не доходит. Он ее даже не касается. Для разговора о ней предполагается наличие у героя рода, традиций, предназначения… Нынешний герой, если можно так назвать набор физиологических отправлений, и в историческом-то романе оказывается никем посреди нигде. В средневековом лесу в окружении пластиковых бутылок.

Бахтин разъясняет, что «в отличие от классического романтический характер самочинен и ценностно инициативен», то есть действует по собственному почину и проявляет инициативу отнюдь не в тех направлениях, в которые героя толкает сюжет, а значит, наделен определенной свободой воли. «Предполагающая род и традицию ценность судьбы для художественного завершения здесь непригодна. Здесь индивидуальность героя раскрывается не как судьба, а как идея или, точнее, как воплощение идеи». Да только идеи-то у современного автора и нет. Нет ее, как и не было никогда, окончательно и бесповоротно. Вся надежда у нынешнего писателя на критиков, что они отыщут в бессистемных, бессмысленных и беспощадных телодвижениях персонажей, перемешанных с авторскими философскими отступлениями, всё, что художественному произведению иметь положено, идею и судьбу. Хотя и критики не справляются с поиском черной кошки в темной комнате, поскольку ее там нет.

У персонажа (особенно у эпизодического), конечно, может быть какой угодно характер или не быть характера вовсе. Он может дойти до душевной болезни и расщепления Эго. И доходит. Но не по воле автора, а скорее против. И тогда создатель данной креатуры предоставляет читателю всю палитру девиантов: и мягкотелых интеллигентов, запросто разбирающихся с мафиози; и бруталов-нагибаторов, но по сути психастеников; и социопатов-рефлексатиков; и шизофреников, а то и маньяков с богатым внутренним миром (хотя любой психиатр вам скажет: у психопата эмоции уплощаются, становятся примитивными, одномерными, а интеллектуальная деятельность сужается до рамок решения конкретных задач, поставленных бредовым видением мира). Одним словом, дорогие читатели, наблюдайте все фигуры полета над гнездом кукушки.

В результате мы видим отнюдь не целостный образ, но разрозненный и противоречивый набор качеств, приданных чему-то смутному, похожему на призрак с явным расстройством психики. Вот такие-то установки и оставляют новый век без литературы вообще, расслаивая ее на бессмыслицу, которую автор порождает «в поисках формы», и рассказки ни о ком, написанные «сюжета ради». Первое участвует в премиальном процессе, второе формирует масслит, но ни то, ни другое не может считаться литературой в силу своей увечности. Оттого и возникает вопрос: а надо ли публике, по выражению критика Валерии Пустовой, «вжевывать резину современности», произведенную литературными инвалидами, «в почву своего многострадального ума»? Проще говоря, зачем вообще читать литературу XXI столетия, если человека в ней нет, если его-то господа литераторы и забыли?

Художник: Я. Шиканедер.