19 ноября 2022 311

Часть IV (часть I в № 154, часть II в № 155, Часть III в № 156) 

Творческий диалог и мировоззренческую полемику с Толстым Лесков продолжил, откликаясь на толстовскую повесть «Крейцерова соната» (1890). 
После неоднократных цензурных запретов повесть была опубликована в 1891 году. Но ещё до выхода в свет она разошлась во множестве списков и вызвала неистовые споры: «Повесть всех подняла, задела за живое»; «казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого... Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой» (12, 466–467), – свидетельствовала А.А. Толстая. Литературный критик Н.Н. Страхов писал Толстому: «А “Соната”, написана так, что всех задела», даже «самых бестолковых» (12, 444).
Устами героя повести Василия Позднышева, убившего жену в приступе бешеной ревности, Толстой безапелляционно высказывал свои поздние взгляды на брак, на отношения противоположных полов, влекущие трагические последствия; отдаляющие, по мнению писателя, человека от Бога. 
Позднышев совершил преступление не только из ревности, как полагали многие, сравнивая его с Отелло. Но Позднышев не Отелло. Шекспировский герой ревнует и любит Дездемону. Позднышев ревнует и ненавидит жену. Её вина в неверности была неочевидна, но ненависть к ней у мужа зрела давно. Во время бесконечных супружеских ссор – чаще всего из-за ничтожных пустяков – Позднышев специально подогревал в себе озлобление, раздувал ненависть: «вместо того чтобы противиться этой злобе, я ещё стал разжигать её в себе и радоваться тому, что она больше и больше разгорается во мне.
– Убирайся, или я тебя убью! – закричал я, подойдя к ней и схватив её за руку. Я сознательно усиливал интонации злости своего голоса, говоря это. И должно быть, я был страшен, потому что она так заробела, что даже не имела силы уйти, а только говорила:
– Вася, что ты, что с тобой?
– Уходи! – заревел я ещё громче. – Только ты можешь довести меня до бешенства. Я не отвечаю за себя!» (12, 177)
В этой сцене безобразной семейной ссоры настойчиво звучит слово «бешенство». Писатель устами его героя передаёт психологическое состояние беснования, одержимости злым духом, когда человек выходит из себя, и в «пустую горницу» его души мгновенно входят полчища ещё злейших бесов, разрушительной силе которых он уже не в состоянии противиться: «Дав ход своему бешенству, я упивался им, и мне хотелось ещё что-нибудь сделать необыкновенное, показывающее высшую степень этого моего бешенства. Мне страшно хотелось бить, убить её, но я знал, что этого нельзя, и потому, чтобы всё-таки дать ход своему бешенству, схватил со стола пресс-папье, ещё раз прокричав: “Уходи!” – швырнул его оземь мимо неё. Я очень хорошо целил мимо. Тогда она пошла из комнаты, но остановилась в дверях. И тут же, пока ещё она видела (я сделал это для того, чтобы она видела), я стал брать со стола вещи, подсвечники, чернильницу, и бросать оземь их, продолжая кричать:
– Уйди! Убирайся! Я не отвечаю за себя! 
Она ушла – и я тотчас же перестал» (12, 177). 
Евангелие говорит, что опустошённая душа без Бога становится прибежищем бесов, которые начинают руководить человеком помимо его воли: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого» (Мф.12:43–45). 
Толстой записал в Дневнике 4 июля 1889 года: «Он (Позднышев) должен чувствовать, что он сам довёл её до этого, что он убил её прежде, когда возненавидел, что он искал предлога и рад был ему» (12, 447). Таким образом, предполагаемая супружеская измена явилась только предлогом для убийства, которое было совершено «в припадке бешенства», однако совершенно сознательно, человеком, направляемым бесами, «обесовленным»: «Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, – это вздор, неправда. Я всё помнил и ни на секунду не переставал помнить. Чем сильнее я разводил сам в себе пары своего бешенства, тем ярче разгорался во мне свет сознания, при котором я не мог не видеть всего того, что я делал. Всякую секунду я знал, что я делаю» (12, 192).

Сходный пример подобного внутреннего состояния – в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» (1866). Родион Раскольников, вспоминая о совершённом убийстве, также говорил о губительной власти над ним нечистой силы, орудием и жертвой которой он стал в момент преступления: «чёрт-то меня тогда потащил <…> Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту чёрт убил» (1).
Причины бесовской одержимости во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, в семейных отношениях следует искать в их изначальных целях. Толстой считает, что цели эти по природе своей эгоистичны. Обе стороны брачного союза рассчитывают получить как можно дольше («навеки», «навеки») и как можно больше радости, удовольствия, наслаждения. Рано или поздно такие расчёты и ожидания не оправдываются. И тогда каждому из супругов представляется, что их брак был ошибкой, что они выбрали не того или не ту. Отсюда неизбежны разлад и семейные ссоры, взаимные упрёки и оскорбления, озлобление и ненависть, чреватые трагическими последствиями. 
Толстой убедительно показывал духовную несостоятельность эгоистического образа жизни, с которым неизбежно связаны лицемерие, ложь, злоба, ожесточение, отпадение от Божьей правды в самых безобразных проявлениях. И наоборот: «Если деятельность человека освящена истиной, то последствия такой деятельности добро (добро и себе и другим); проявление же добра всегда прекрасно» (12, 442), – записал Толстой в своём Дневнике 27 декабря 1889 года.
В «Послесловии к “Крейцеровой сонате”» писатель объяснял: «Вывод же, который можно сделать из этого, тот, что надо перестать думать, что любовь плотская есть нечто особенно возвышенное, а надо понять, что цель, достойная человека, – служение ли человечеству, отечеству, науке, искусству ли (не говоря уже о служении Богу) – какая бы она ни была, если только мы считаем её достойной человека, не достигается посредством соединения с предметом любви в браке или вне его, а что, напротив, влюбление и соединение с предметом любви (как бы ни старались доказывать противное в стихах и прозе) никогда не облегчает достижение достойной человека цели, но всегда затрудняет его» (12, 201).

Будучи главой большого семейства и отцом тринадцати детей, поздний Толстой признал брак «падением» человека, «грехом»: «Идеал христианина есть любовь к Богу и ближнему, есть отречение от себя для служения Богу и ближнему; плотская же любовь, брак есть служение себе и потому есть, во всяком случае, препятствие служению Богу и людям, а потому с христианской точки зрения – падение, грех» (12, 206).
Тема семьи была в фокусе внимания многих писателей – современников Толстого. В личном и социальном планах семье придавалось огромное значение. Сам Толстой также был убеждён, что «род человеческий развивается только в семье» (12, 444). 
В то же время в капиталистическую эпоху с её хищническими установками, наподобие той, что прозвучала в романе Лескова «На ножах» (1871) как девиз негодяев и мерзавцев – новых буржуа: «глотай других, пока тебя не проглотили», – особенно наглядно и остро проявились эгоистические, индивидуалистические тенденции к разрыву всех человеческих связей, в том числе родственных, семейных. 
«Хронику выморочного семейства», члены которого прямо или опосредованно, разными способами постепенно истребляли друг друга, представил М.Е. Салтыков-Щедрин в романе «Господа Головлёвы» (1880). Писатель назвал своё произведение «общественным романом», связывая историю духовной деградации и физической гибели дворянской семьи с подобными социальными процессами.
Тему «случайного семейства», то есть такого, которое находится в кризисном состоянии хаоса, беспорядка, разброда, глубоко разрабатывал Достоевский в романе «Подросток» (1875) и других произведениях. Члены «случайного семейства» не готовы к ответственности друг за друга, существуют в уединении, каждый сам по себе, будто в параллельных мирах. Всё это является показателем не только распада семьи, но и разложения общества.
«Мысль семейная», как сформулировал Толстой, явилась центром его романа «Анна Каренина» (1877). Начало романа, его самая первая мысль, ныне хрестоматийно известная: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» (8, 7), – говорит о том, что речь пойдёт именно о несчастливых семьях. Писатель изображает жизнь нескольких дворянских семей, и все они, если использовать терминологию Достоевского, представляют собой «случайные семейства». Такова семья Стивы и Долли Облонских: «Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских» (8, 7). Толстовские слова как характерная примета утраченной гармонии жизни: «Всё смешалось в доме Облонских» (8, 7), – стали крылатой фразой.
Разрушен безлюбовный, искусственный брак Карениных. Союз Анны и её любовника Вронского так и не стал семьёй. «Если бы я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим. И я этим желанием возбуждаю в нём отвращение, а он во мне злобу, и это не может быть иначе» (9, 358). Эгоистическая жизнь, посвящённая чувственной страсти, погоне за наслаждениями, приводит Анну к трагическому финалу под колёсами поезда. Вронский пытается покончить с собой; затем отправляется на войну, ища верной гибели.

Константин Лёвин – «положительный идеал человека в поисках истины» (2), alter ego Льва Толстого – счастлив в браке с Кити. Однако писатель считает, что брак, хотя и важное, но всё же узколичное, эгоистическое дело человека, не приближающее его к правде Божьей. 
Так, Лёвин «после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя» (9, 388). Поэтому, будучи счастливым семьянином, «он был в мучительном разладе с самим собою и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него» (9, 385). Герой борется с собой, чтобы не поддаться искушению самоубийства: «И, счастливый семьянин, здоровый человек, Лёвин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нём, и боялся ходить с ружьём, чтобы не застрелиться» (9, 387). 
Утратив свои «детские и юношеские верования» в Бога, Лёвин «ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что она такое» (9, 383). Брак по любви, рождение ребёнка не дают ответа на эти вопросы. «В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырёк-организм, и пузырёк этот подержится и лопнет, и пузырёк этот – я» (9, 386), – размышляет герой. Человек искренний, напряжённо думающий, ищущий ответа на вечные вопросы бытия, он сознаёт: «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить» (9, 386). «В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться» (9, 395).

Мучившие его трагические «странные вопросы» о бессмысленности бренной жизни не отпускают сознание героя даже в то время, когда он старательно занимается домашними делами, помещичьим хозяйством. Например, во время молотьбы: «Зачем всё это делается? – думал он. – Зачем я тут стою, заставляю их работать? Из чего они все хлопочут и стараются показать при мне своё усердие? <…> И главное, не только их, но меня закопают, и ничего не останется. К чему?» (9, 391)
На эти мысли неожиданно прозвучали ответы из уст мужика Фёдора, и они потрясли Лёвина своей безыскусственной правдой: «– Да так, значит – люди разные; один человек только для нужды своей живёт, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч – правдивый старик. Он для души живёт. Бога помнит.
– Как Бога помнит? Как для души живёт? – почти вскрикнул Левин.
– Известно как, по правде, по-Божью» (9, 392).
Лёвин получил разъяснения, какие не могли дать мудрецы и философы, которых он усердно штудировал. Выход из тупика, из подстерегающей трагедии любимый толстовский герой обрёл в христианской вере – в той, какой верует простой народ, что жить надо не «для нужды», а «для души», «по правде, по-Божью»; что «надо любить ближнего и не душить его» (9, 395). Смысл человеческого существования, наконец, предстал перед героем ясно и отчётливо, словно озарённый светом Божественной истины: «жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимого от всего, что может случиться со мной, каждая минута её – не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в неё!» (9, 416) 
Так в «семейном» романе «Анна Каренина» Толстой утверждает не семейные ценности, а высший идеал – «веру в Бога, в добро как единственное назначение человека» (9, 398). 

 

Примечания
1) Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. – Л.: Наука, 1988–1996. – Т. 5. – С. 397–398.
2) Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. – Л.: Наука, 1988–1996. – Т. 5. – С. 397–398.

Средняя оценка: 2.87705
Проголосовало: 122