«Комплекс»

У всякого безумия есть своя логика. Шекспир

Прощение — прекрасный подвиг. Герцен

Тёплый летний день. Пятница — небо в крапинку...

Разбросанные как попало облака настраивают на бездарное времяпрепровождение и безрассудство. Привычно шествую на обед в небольшой ресторанчик в центре города, по обыкновению замахнув пару соток добротного армянского коньяка в ларьке за баней. Пожрать — моя слабость; пожрать задёшево — хобби. Приходится поторапливаться, суетливо сверяясь с часами, — недорогие «комплексы» по 120 р., с десертом — выдаются до трёх-тридцати пополудни: «Здравствуйте…».
Эх, вот те на! — обидно — сегодня обеда не получится. В кабачке пятничные поминки. Оп. «Местов нету». 
Посреди накрыт огромный стол, люди только-только прибывают, тихо-чинно шёпотом толкуя, кому куда, на какое место причаливать. Звуки шагов мягко тонут в расписном ковролине и тяжёлых, — бордовых, в тон дизайнерской задумке, — портьерах. Знакомый администратор, ухаживая за пожилыми гостями, за руку подводит их к столу, усаживает, маякнув незаметно: «Сам видишь, брат, извини — мероприятие», — пожав плечами. — «Понимаю», — киваю в ответ.

Нехотя выхожу на улицу… 

В этот момент к зданию неспешно подплывает немалая, в возрасте, группа народу, минуту назад выползшая из припаркованного недалече пазика. 
«Разрешите…» — легохонько, горестно отодвигает меня от дверей вперёдсмотрящий старикан, профилем похожий на Гоголя, пропуская остальных. 
«Конечно», — смиренно опустив голову, отступил я. И тут же, собравшись с силами и мыслями, вдохнул-выдохнул, тантрически сконцентрировав серый потускневший взгляд на выглянувшей из-под асфальта жёлтой дурнопахнущей преисподней, и… Протиснулся в ресторан вместе с группой, поймав напоследок, свыше, осуждающий оскал кучевых небесных приживал — облаков.
Стильный зашторенный коридор, фойе-предбанник — фейс любого кабака, неработающий гардероб, мимо туалетов — я ровно здесь впервинку. Тесно и медлительно входим в затемнённый, красным бархатом, зал. За полминуты как-то притёрся к процессии, как бы пропитался её трепетными чувствами — и к долгожданным харчам приблизился вполне подготовленным, скорбным и даже чуть постаревшим.
«Да-да, спасибо», — едва-едва, сухим ртом, изрёк я, откликнувшись на приглашающий жест руководившей посадкой за поминальную трапезу старушки. Исподтишка ревниво и резво оценив поляну — сервировка окей! Жутко захотелось похавать и выпить. 
Администратор, нежданно-негаданно увидев неуверенно пристроившегося на кормёжку «гостя», дико выпучил шары, но, слава богу, промолчал, не прекращая работы. 
Деваться было некуда — предо мною аппетитно ощерились лучком, морковкой и греющими душу этикетками довольно-таки приличные закусь и пойло. 
Все расселись. 
Покашливание. Шёпот. Старушка-распорядительница заканчивает расстановку: места многочисленной публике хватило тютелька в тютельку. Плотнячком. Даже подмигнул ей: «Мол, всё в порядке, народ в сборе. Пора». — И потупил взгляд. …Вдруг стало непередаваемо, очень стало жаль покойного. Старушка кивнула, сурово насупившись. 
Первым поднялся «вперёдсмотрящий» старикан. 
Встав и обозрев сверху аудиторию, он предложил наполнить бокалы, перед тем как произнести прощальное слово. Я наполнил. И ещё один, — чтобы запить.
Старикан, окинув мыльным взором, под стать ржавой плеши, помещение, бармена за стойкой, администратора, официанток, — видимо, вдоволь до сего момента хлебнувши слёз, — достаточно бодро начал речь:
— …Мы были необыкновенно дружны с ним. Знал его давным-давно, с пелёнок. Добрый, ласковый мальчуган с гигантским, гигантским сердцем… — Тут его мыльный взгляд остановился на мне. Оп.
Я мотнул башкой: «Да-да», — соглашаясь. Мои очи повлажнели.
Он продолжил:
— …Родные люди… — широкий жест неверной рукой. — Мы все… так любили его, что не могли вообразить, что когда-либо придётся расстаться. И вот… — Гоголь опять вперился в меня: — Родственники, мать, — он безвольно мотнул острым носом распорядительнице, — не можем поверить, что произошла столь ужасная, невероятная и непоправимая трагедия, прервавшая большую жизнь большого, прекрасного человека — сына, племянника…
— Дружили с его чудным отцом, царство небесное. Кешенька шёл по стопам бати и был воплотившейся надеждой на родительское счастье. Теперь они встретились… Там… там… — старикан капитально завис, болезненно потрясываясь. 
Никто не мешал ему безмолвствовать. 
Воцарилась гробовая тишина, прожужжала муха, стихла. «Сдохла, что ли?» — мелькнуло внутри.
— …Горе, какое горе матери пережить своего сына… — пропел напоследях старик — хрипло, в натяжку. 
Теперь он почему-то неустанно пялился на меня, будто найдя виновника в смерти усопшего и выкраивая секунды добежать до телефона с «02».
— Толенька, — промолвила мать похоронным голосом, — спасибо, милый, садись…
Старикан низко, едва не задев лбом бутылки, поклонился матери, с трудом разогнув тело обратно, но не сел:
— …И вот мы, за этим скорбным столом, объединились, чтобы помя…
Хлопнули двери. В красивой резной арке холла, шумно дыша, появились трое опоздавших. Две бабушки и моложавый, лет сорока, мужчина. Все обернулись к ним.
— Серёженька, проходи, — произнесла мать. 
Воспользовавшись заминкой, я, как можно неприметнее и скорее, опрокинул внутрь организма приготовленный фужер с водкой (до коньяка не дотянулся) и, в свой черёд, с укором посмотрел в холл. 
— Вот и братец приехал… — нехорошо прохрипел старикан, раскинув в приветствии слабые руки.
Я запил дозу, в запарке увеличенную втройне. Оп. «Недурственный сок», — мелькнуло внутри.
— Садись, Толя, — негромко повторила мать старикану и подозвала администратора: — Голубочка, принесите стульчики…
Старикан неумолимо продолжал стоять. 
Сидящие задвигались, заёрзали, освобождая место брату и двум старушенциям-одуванчикам. Это было проблематично — стол укомплектован под завязку. Ажно я немного вознегодовал: «Ну нельзя же так опаздывать!» — про себя. Сообща, рывками перемещаясь вбок.
В конце концов уселись. Под сурдинку успел накапать очередной бокал — благо бутылка под боком. Никто не обратил внимания. Искоса взглянул на Толю… Смотрит, гад! Взглянул на брата Серёженьку: здоров, гад! Отчего-то прикинул шансы — шансы высвечивались далеко не в мою пользу. 
— Толя, садись, — повторила мать не особо настойчиво.
Поэтому Толя, дождавшись спокойствия, заговорил вновь:
— Дорогие мои… Серёжа… — он, жестом козлиной бородки, указал брату Серёже на водку. — Помянем обожаемого нашего племянничка, нашего Кешеньку, дорогого нашего незабвенного сыночка… пусть земля ему будет пухом… — Гоголь поперхнулся, мокро, утробно прокашлялся и добавил: — Пусть райские кущи будут ему пухом. 
Вторая пошла веселей. В голове сразу бумкнуло. Оп. Сейчас бы поесть, — намекнул организм. Я исподлобья стрельнул в Серёжу: он суетливо обихаживал мать, старушек, соседей, всем кланялся и вежливо сюсюкал, не забывая подливать. 
Себе я плеснул третью. Толя всё не садился.
— Толенька, садись, — повторила мать дрожащим голосом, касаясь Серёжиной кисти: — Серёженька, скажешь чего?..
Брат почившего быстро наполнил фужер, быстро что-то нарезал, отломал, сложил в тарелку, быстро встал, широко расставив мощные ноги, поднял фужер на уровне подбородка, по-гусарски вскинув локоть… и замолчал. Публика также замерла. Я закрыл рот, чтобы громко не дышать. «Здоров, гад!» — завистливо мелькнуло внутри.
«Вперёдсмотрящий» Толик, похожий на Гоголя, наконец присевший, запоздало поднеся вилку ко рту, застыл с чем-то неоткушенным. 
…Серёжа беззвучно плакал. 
 Я плакал вкупе с ним, по-конски косясь почему-то на Толика. Мыльный взор Толика зримо теплел, совея с первой рюмки.
Затем Серёжа, успокоившись, что-то отрывисто говорил, что-то вспоминал, о чём-то спрашивал собравшихся — по одному и вместе взятых. Стоял и спрашивал — и люди с четырёх концов стола ему потихоньку поддакивали и отвечали. Разок даже хихикнули, припомнив забавный случай. Выпивать принялись бессистемно, что пришлось мне совершенно по нраву и по нутру. Серёжа сел, продолжая общаться: с мамой, соседними бабусями. Трапеза постепенно превратилась из официальной в домашнюю посиделку родных и близких. Потом затараторили прочие гости, не вставая, — провозглашали поминальные слова, тосты. Несколько минут тишины, бряцанье вилок… — сызнова задушевный разговор. 
Смущало одно. 
Никому не мешая и не перебивая, — смачно выпивая и синхронно закусывая, памятуя, однако, иногда по-кладбищенски склонять голову на причитаниях, — находился под пристальным наблюдением Гоголя-Толика. И хотя я уже плохо чего соображал окромя того, что надо вести себя крайне смирно, — оставалось лишь осторожно оттуда смыться: «Чёрт с ним, Гоголем!» 
Но когда после очередного заупокойного тоста, не успев себя проконтролировать, потянулся чокнуться через стол с симпатичной барышней, — Толик неожиданно воскликнул: «Перекур!». И воинственно оттолкнулся ногами от пола, чуть не хлопнувшись навзничь в прихватку со стулом и скатертью. 
Соблюдая субординацию, я не спеша просеменил в фойе. Курильщиков набралось много, но на улицу не пошли — на улице бушевал ливень. Оп. «Переждать бы», — мелькнуло внутри. Очевидно: оставаться опасно — надо валить, и побыстрей — иначе Толик сдаст меня Серёже. Тогда не миновать подзатыльников и тумаков как минимум. В раздумьях, к тому же изрядно выпивший, не заметил, как кто-то подхватил меня под локоть. 
Это был, собственно, Толик:
— Пройдём в зал, — деликатно предложил Толик, и я понял — на ногах он держится еле-еле. Это обнадёжило: ощутил духовное с ним единение. 
— Пройдёмте, — согласился я, ища глазами Серёжу. 
Мы отошли к барной стойке, где привелось помочь ему взобраться на неудобное высокое кресло, пришвартованное тут же, наряду с другими. Сам же остался на ногах, дабы сохранить вероятность внезапного отступного маневра.
— Толя, — отрекомендовался старикан.
— Петя, — соврал я. 
— Ты откуда взялся? — спросил Толя.
— Только что с поезда, из Саранска, — соврал я.
— Эх… — Толян без предисловий дерзко сграбастал меня за шею и зарыдал.
Я тоже аккуратно обнял его, но реветь не хотелось. В страхе выискивал Серёжу. 
— Расскажи про Кешу, — прямо в ухо, слюняво попросил Толя. — Как вы с ним служили… Он ведь совсем, совсем нам не писал, а, Петь? — часть слюней так и осталась у меня на щеке. 
Подошёл Серёжа. Гоголь-Толик отвял от шеи и ткнул пальцем в Кешиного брата:
— Серж, вот Петя. Он был с ним там… в армии…
Серж протянул огромную клешню, чертовски крепко сжал мою и сказал:
— Спасибо, что приехали, товарищ…
— …Лейтенант, — соврал я.
— Пойдём за стол, брат. Там и расскажешь, во всеуслышание. 
В преддверии повествования налили до краёв. Я дербалызнул, стоя, крякнув для приличия и обтерев воображаемые усы, срочно вживаясь в роль военного.
— Давай, брат, — скомандовал Сергей.
И я, осмелев, выдал. 
Словно в бездонный омут окунулся во времена армейской службы, такой далёкой и близкой, переиначивая и перемешивая события, путаясь и срываясь в актёрском азарте то на плачь, то на пьяный смех, — не уставая подымать предусмотрительно налитый кем-то фужер, — иногда вставляя в притчу имя «Кеша» и фразу «Кеша-на, братан-на». От краха разоблачения спасло то, что через полминуты после начала боевого сериала слушал меня лишь Толик. Остальные занимались своими делами — пили, ели, негромко переговаривались, иногда посматривая на оратора и понятливо поддакивая и колыхаясь в такт разыгрываемой мизансцене. Серёжа, заботливо подливая по округе, то грозил исполинским кулаком врагам, с которыми, с моих слов, воевал Кеша, то утыкался, содрогаясь в рыданиях, в сложенные на столе калачом ручищи. 
Когда понял, что выступаю слишком долго и практически не могу совмещать гордую осанку с офицерской выправкой — я сел. Напротив уютно расположился Толик, рыхло откинувшись на спинку стула, и утробно похрапывал. 
Минуты слились в часы, озверев от безнаказанности.

…Бабуси засобирались домой, заворачивая в пакеты нетронутое «горячее», сыр-колбасу, рыбники и блины, спиртное; мужики, кто помоложе, харахорились, плеская друг дружке через край, сгребая в охапку не выпитое вино. Из тех, кто постарше — половина дрыхла, вторая половина почти дрыхла, вздрагивая и невнятно бормоча проклятия под взмокший нос.
Администратор объявил, что подоспел автобус. 
Теряя нить событий, я, вслед за компанией, впрягся заунывно собираться. 
Садился, погружаясь в густую, влажную вату снов, засыпая; собнамбулически, Фениксом, восставал; брёл в фойе, заколдованно возвращался вспять: держась за спинку подвернувшегося стула, наливал, — хряпнув, безотлагательно скрывался в тумане, срываясь в пропасть бессознания… 
 Очнулся в железных объятиях Сержа:
— Спасибо, брат, что пришёл.
— Я должен был, — честно сказал я. — Должен.
— Да, — признательно всхлипнул богатырь Серёжа. 
Лицо его смялось, он плохо выглядел.
Мимо провели сонно взбрыкивающего Гоголя-Толика — автобус ждал прямо у входа. Толика затолкали внутрь. Я дружелюбно махнул им вслед.
— Пойдём выпьем, — пригласил Серёжа.
— Пойдём, — ответил я.
— Нет-нет-нет, — из-под земли возник знакомый администратор, бесцеремонно выставляя нас из затуманенного алкоголем предбанника. — Езжайте домой, господа, в зале ни чего и никого. Уборка. 
Мы нетвёрдо вышли. 
Дождь кончился, пахло свежестью и видениями детства. Представилось, что подобные видения спорадически случались: наверняка было так же весело и сытно на душе — и одновременно грустно и печально снаружи. Я встряхнул бетонной головой — узнал Серёжу и сзади автобус-пазик. Вспомнил про похороны. Оп. 
— Поедешь с нами домой? — громко отчеканил Серёжа, повиснув на поручне пазиковской двери.
— Нет, — отозвался я. — Тороплюсь на поезд, — офонарело сообразил, что я из Саранска, где тянул армейскую лямку с упокоенным Кешей.
— Понимаю, служба, — безрадостно кивнул Серёжа. 
Пауза. Шатающиеся деревья под необъятным синим небосводом. Откуда-то сверху, будто из-за гор, по-хулигански вылазило вечернее солнце. Глаза пьяно слипались, но я всё видел — всё примечал и запоминал. 
— Знаешь… — в свою очередь тряхнул головой он, от чего мир снова поплыл перед глазами.
— Нет, — честно сознался я, усиленно поморгав, чтобы устаканить шатание окружающих предметов: облаков, автобуса, деревьев, сверкающих на закате луж.
— Будь моим братом, — уверенно попросил Серёжа.
— Буду, — пообещал я и попытался хамски провалиться в неизвестность. 
Но Серёжа провалиться не дал, низким басом гаркнув откуда-то свысока, — отчаянно, по-братски, стискивая мою ладонь:
— Знаешь, как погиб Кеша? — спросил он. И «Кеша» звонко отдалось в высоте — «Кеш-меш-кеш…» — эхом.
Оп. Где-то рядом стопудово есть горы, — мелькнуло внутри.
— Нет, — ответил я, думая, в какую сторону шагнуть.
— Он на «Курске» погиб, брат. Год назад, — Серёжа медленно, тяжело влез по ступенькам. 
— Понял, — честно сказал я и тем не менее предательски ухнул куда-то вглубь, в неизвестность, возможно, в жёлтую дурнопахнущую преисподнюю, до следующего первого вздоха — вселенского пробуждения.
По небесным хлябям, средь разбросанных как попало облаков плыл август 2001-го — годовалый брат того страшного незабываемого кровавого августа. 
…Никем навеки не прощённого.