Сквозь страхи Великой эпохи

От редактора

На день рождения советского писателя Михаила Слонимского, 2 августа 1897года, Александр Мелихов предложил очерк «Запуганное поколение».
Поколению «запуганных», о котором здесь речь (и спор), он посвятил роман «Сапфировый альбатрос», а я, соответственно, эссе-рецензию — «Сапфир в эпоху стразов». Кратко поясню. «Альбатрос» Мелихова — противопоставление курам.

А «куры» взялись уже не только у него, а в ленинградском фольклоре многих десятилетий — от «писательского дома на канале» (близ «Храма на крови»), где советская власть в 1930-е собрала для удобства наблюдения писателей, и где они «в страхе тряслись как куры», из-за чего дом и прозван «курятник на канаве». Там жили, гостили Зощенко, Каверин, Шишков, Шварц, Герман, Форш, Житков, Вечтомова, Томашевский, Ахматова, Бродский… и сегодняшний именинник Слонимский. 
А я ввязываюсь в эти пояснения, перечисления и даже с долей наглости меняю авторское заглавие очерка, дабы не сложилось впечатление, что тут речь (и опять-таки спор!) — о трусах (ударение на первом слоге). Действительно, кто назовет трусом ушедшего добровольцем на Первую мировую, не раз раненного, контуженного Михаила Слонимского? Героя той же войны «запуганного советской властью» Зощенко?
Видно, смелость, переиначивая тезис Эйнштейна, родившийся буквально в те же годы: «понятие относительное». Смелость (стоять, сражаться) «за что?», «против чего?» В Гражданскую они до самых жутких подробностей видели конец своей Страны, Цивилизации. Исчезла система координат, сама точка приложения любого рода смелости. Ну, представьте силача, рекордсмена-штангиста в условиях перелета на другую планету, в абсолютной невесомости мечтающего «поднять штангу на 220, 230, 232 кг»…
И всё-таки есть система координат, страна, где тяготение вновь вернет силу — рекордсменам, смелость — героям, а из «курятника» вылетит — альбатрос. Но это надо или прочитать тот роман Мелихова, или кроме нижеследующего — другие его очерки в «Камертоне», где он на все лады твердит о причастности Величию, Красоте — как единственному спасению от экзистенционального ужаса жизни.

Игорь Шумейко 

​

Михаил Леонидович (Людвигович) Слонимский родился 2 августа 1897 года в Петербурге в еврейской семье сплошных интеллектуалов: знаменитый историк литературы Венгеров ходил в дядьях, а в друзьях дома кузен Чернышевского академик Пыпин, литературовед и этнограф, редактор «Вестника Европы» Стасюлевич, историк и публицист, в детстве Мишутке вроде бы посчастливилось послушать даже знаменитый хохот религиозного мыслителя Владимира Соловьева. 
Окончив гимназию, молодой человек в патриотическом порыве отправился добровольцем на Мировую войну, еще не знавшую, что она Первая. Дважды был ранен, контужен, прошел через демократический Февраль, насмотрелся на убийства офицеров. Демобилизовавшись, некоторое время поучился на историко-филологическом факультете Петроградского университета, послужил в Наркомпросе, в издательстве «Всемирная литература», пожил в «Доме искусств», воспетом Ольгой Форш под именем — «Сумасшедшего корабля», поучился литературному мастерству у Замятина, Чуковского, Гумилева и Эйхенбаума, был принят в сообщество «Серапионовых братьев» — Зощенко, Федин, Тихонов, Каверин и др. — и в 1922 году выпустил сборник рассказов «Шестой стрелковый», изобразив войну, а особенно революцию как нечто бредоподобное.

«Лежат перед стрелком Федосеем, выставив вперед подошвы, полковник Будакович, поручик Таульберг, подпоручик Ловля. 
……………………….
Устали стрелки. Вышли с лопатами за деревню — рыть могилу. Но тяжко копать после дневной работы вязкую землю.
Стрелок Федосей поднялся с камня:
— В колодец их всех!
Стрелки обрадовались:
— Правильно!
И дружно приступили к работе. Один — за ноги, другой — за голову, колодец недалеко — бух! И нет офицера. Очищается земля перед стрелком Федосеем.
Круглый стрелок указал на полковника Будаковича:
— И этого в колодец?
— В колодец, — отвечал стрелок Федосей.
И ногами вверх бултыхнулся в колодец полковник Будакович вслед за другими.
Емелистьевские мужики из этого колодца с тех пор воды не брали: возили из соседней деревни».

Но поручик Архангельский добровольно идет на смертельный риск.

«— Господин поручик, да убьют же вас!
— Не думаю, Точило. Может быть, но не думаю. Да это к делу не относится. Где это я портсигар оставил?
Поручик Архангельский рылся во френче, в брюках.
— Очень хороший портсигар. И притом подарок. Это я, должно быть, в роте оставил.
…………………………..
Коридор казармы. Издали все слышнее шум. И вот конец коридора — помещение первой роты. Может быть, смерть. Поручик Архангельский вошел, и шум оборвался на полузвуке, забился под нары, в углы — и стих.
— Братцы мои, я тут у вас, кажется, портсигар оставил. Не видели, братцы?
Двести глаз смотрели на офицера. Из чьего-то грязного кармана вылез портсигар. Чья-то рука молчаливо подала».

Мы можем управлять солдатами, только покуда действует гипноз погон, разъясняет поручик наивной девушке. И вот он идет на свидание, а встречный солдат не отдает ему честь. 

«Поручик остановился.
— Эй ты, раззява! Ротозей!
Солдат тоже остановился. Рука поручика потянулась к кобуре. Кобуры не было у пояса. Револьвер и даже шашку он оставил дома.
Солдат вдруг подскочил к поручику, сорвал с его плеч погоны и кинул их в лицо офицеру:
— Погоди малость! Уберем вас, сволочей! 
Он был гораздо сильней поручика.
И вот поручик Архангельский остался один на пляже. Он не поднял сорванных с плеч погон. Это конец. Гипноз кончился. Вся сила ушла от поручика вместе с погонами».

Силы хватило только застрелиться.
Кончился гипноз, началось безумие: революция, по Слонимскому, не столько озверение, сколько одурение, — бредоподобие было визитной карточкой молодого Слонимского. Но роман «Лавровы», который был написан в 1926-м, переработан в 1948-м и переиздан примерно двадцать раз, начинался уже солидно, реалистично: 

«Борис Лавров, сын инженера, ученик восьмого класса Четвертой классической гимназии, летом 1914 года жил с родителями и братом на даче в Разливе и, как всегда, давал уроки. Он обучал кадетика в генеральской семье». 

Карикатурно ярки в «Лавровых» только мерзкие и чудаковатые персонажи — истеричка мамаша, тюфяк папаша, а хваленые «ростки нового», которые полагалось воспевать — революционеры, не имеют ни одной человеческой слабости, а потому выглядят картонными. Изъясняясь при этом лозунгами: «за нас правда, рабочая правда, народная правда». Одна такая капля агитпроповской фальши может убить целую лошадь художественности. А что еще более скверно — на лозунги иногда переходит и сам автор: «В кандалах и арестантских халатах пошли на каторгу подлинные патриоты», «Наступили первые дни великого Семнадцатого года».
И конечный вывод главного героя: «Какое это счастье — менять жизнь к лучшему и самому становиться лучше вместе с ней». В ранней картине «первых дней великого Семнадцатого года», правда, еще встречаются фирменные слонимские чудовища. Унтер Козловский с дружеской улыбкой говорит онемевшему прапорщику: «Я тебя сейчас убью», — и, насладившись его ужасом, проламывает ему голову прикладом. И идет искать следующую жертву: нужно успеть убить побольше, покуда еще разрешается безнаказанно убивать. Его радует любая смерть. Когда у Бориса, умер отец, он упивается этой новостью: 

— И ты помрешь. Вниз головой в помойку свалишься. Я б людей не хоронил, а в помойку кидал бы — пусть воняют там. Папаша-то твой попахивает уже. Приду понюхать. Вчера Исаакиевский сбор сгорел. Из камня сделан, а горел как спичка. Это я поджог. А сегодня Казанский собор сожгу. А потом все церкви выжгу. Теперь всю Россию жечь надо, чтобы дым пошел. И мужиков жечь. Незачем они живут. Мужик горит долго, как хлеб, и дым от него идет желтый. А городской человек и без спички сам сгорает. Подымит Россия и провалится. На ее месте пустышка будет, дыра, а залатать дыру будет некому. 

Бабы, заглядывающие в казарму полакомиться солдатским мясцом взамен убитых и мобилизованных мужей, дивятся его ненасытности: 

— Смехота! Такого и на десяток хватит!

Но этой дикой стихии противостоит большевик Фома Клешнев — хороши и фамилия, и имечко:

— Изучайте Ленина. Ленин продолжил дело Маркса, Ленин осветил всему человечеству путь к счастью.

Хотя все-таки пока что дается слово и мужику, для которого что социалистическое счастье, что война до победного конца — одинаковое пустословие. Но Фома Клешнев так и чеканит лозунг за лозунгом:

— Мы строим бесклассовое общество, и к нему мы идем через диктатуру пролетариата.

Клешнев еще и бдителен. 

«Клешнев видел революцию в окружении богатеющих и смелеющих собственников, по которым еще не пришло время ударить как следует, и если допустить благодушию владеть собой, то здешняя ненависть, загнанная сейчас в подполье, к восторгу хозяев Запада вырвется и потащит революцию на фонарь, на трамвайный столб, к стенке». <…> «Воображая сцены разгрома революции, Клешнев крепил свою ненависть и осторожность и лишний раз убеждался в правильности своего отношения к людям: тот, кто с революцией, — хороший человек, тот, кто вне ее или против, — плохой».

И венец большевистской мудрости: «И ненависть ко всем жалеющим врага охватила Клешнева». Евгений Шварц остроумно заметил, что Слонимский быстро понял, что его оригинальность очень опасна, и начал притворяться нормальным. И так хорошо этому выучился, что вырос во вполне посредственного совписа. В своем романе «Сапфировый альбатрос» я вывел Слонимского под псевдонимом Второй Мишель глазами безжалостного ироника, который не видит в этом самооскоплении ничего, кроме приспособленчества. Но для меня судьба Слонимского — это трагедия. Это альбатрос в курятнике, если воспользоваться образом из этого же романа. Слонимский не только выучился писать плохо, но он еще и осудил свою лучшую книгу «Шестой стрелковый» в «Литературных заметках», написанных уже после смерти Сталина, когда никто за язык вроде бы не тянул: 

«Мотив гибели превратился в мотив всеобщей гибели и вел к изображению сумбура, доходящего до фантастики, к некоторой алогичности в действиях персонажей». <…> Зато «в социализме, в коммунизме — единственное спасение людей от всех несчастий и от возможности озверения. …Выше Ленина не знаю никого в истории». 

В статье «Михаил Зощенко» Слонимский порадовался, что их с Зощенко поколение на Западе было названо «потерянным поколением», зато «у нас в России революция спасла это поколение от судьбы наших сверстников, героев Хемингуэя, Ремарка, Олдингтона и других западных писателей». — Такому спасению не позавидуешь. К счастью, лучшие страницы Слонимского вошли в русскую классику.

​