Ко дню рождения Довлатова

От редакции

В эти дни в Санкт-Петербурге в восьмой раз прошел «День Д» — ежегодный фестиваль «памяти Сергея Довлатова и его времени». Первый, прошедший 2—4 сентября 2016 г., включал в себя установку памятника писателю у его дома на Рубинштейна, 23 — и еще более 50 событий. Нынешний Довлатов-фест — уже 70 мероприятий: кинопоказы, лекции, спектакли, концерты, экскурсии, мастер-классы, чтения, и квесты.

Один из таких «квестов» давнему автору «Камертона» Александру Мелихову довелось пройти в прямом эфире «Радио России»-СПб. Сегодня, наравне с цитатами из художественных, юмористических рассказов Довлатова, по СМИ-океану «летучим голландцем» летает подлинная его фраза: «Да, Сталин, да НКВД… но кто же написал эти 4,5 миллиона доносов?!» — Уж ладно, бросил бы по-писательски: «Сто миллионов, миллиард… доносов!» — А то ведь… не 4, но и не 5, а именно 4,5 миллиона… Небось, сидел бедняга в архивах, отложив свои юморески… и СЧИТАЛ!
И вот на Восьмой «Довлатов-фест» ВГТРК (д)опрашивает ведущего писателя Петербурга: Так сколько там было доносов?! И Мелихов начинает с цифр самого квалифицированного историка той эпохи. Оказывается… единицы. Да, писали поэты на поэтов, музыканты на музыкантов, архитекторы на архитекторов. «Зависть… (воспользуюсь титулом знаменитого тогда романа Юрия Олеши) — никто не отменял!» Но именно от «рабоче-колхозных масс» — 0 (ноль). Есть и об этом горестные докладные сотрудников Ежова.
Теперь вы представите всю сложность «квеста», на который ВГТРК зазвала одного из ведущих современных писателей Петербурга. Именно «той эпохе», точнее, нашим попыткам понять «ту эпоху» посвящен недавний роман Мелихова «Сапфировый альбатрос». Впрочем, более давний его «И нет им воздаяния» об этом же.

А еще он автор уникального проекта «Архипелаг Благородства», доверенного пока лишь журналам «Нева» и «Камертон», предлагающего Выход их этого квеста/лабиринта. Весьма актуального проекта, особенно если перечислить другие предлагаемые «выходы» вроде озвученного Г.Х. Поповым: «Все месторождения, ядерное оружие России отдать под международный контроль». 
Почему? Потому что мы — «склонная к тоталитарным формам правления нация палачей и стукачей. Об этом можете справиться хоть у знаменитого историка Сергея Довлатова!» — Кроме прочего, предлагаемое эссе Мелихова — настоящий дружеский жест, помощь писателя — писателю (сгоряча попавшему в исторический переплет). Еще не все конфетти «довлатовских дней» опало, а мы можем прочесть... 

Игорь Шумейко

​

3 сентября 1941 года родился Сергей Довлатов

Сергей Довлатов писатель культовый: его поклонникам он дарит не просто эстетические переживания, до которых есть дело лишь сравнительно узкому кругу ценителей изящного, но — уроки жизни. Он создал обаятельнейший образ беспечного странника, который, словно сказочный Иванушка, и в огне не горит, и в воде не тонет. Ведь самое тягостное в реальном мире это вечная необходимость быть серьезным и предусмотрительным, а Довлатов создал мир, в котором легкомыслие не карается так жестоко, как в реальности. Еще бы нам не любить этот мир и его творца!
Однако люди пишущие прекрасно знают, что из реальности в литературу без целенаправленного, сознательного или бессознательного художественного преображения не попадает ничто, ни личность, ни творчество. Не только стихи, но и проза растет иногда из удивительного сора, и заслуга художника тем выше, чем более неузнаваемым и совершенным в его творениях предстает этот сор. Из «Эпистолярного романа» — переписки Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым (М., 2001) художественная лаборатория Довлатова предстает совершенно неожиданной.
В ленинградские годы Игорь Ефимов, по тогдашним меркам вполне успешный писатель, поддерживал абсолютно не признанного официально Довлатова, и тот, естественно, был ему благодарен. Затем в разное время они оба оказались в Америке, и об эмигрантских тяготах и унижениях Ефимов очень откровенно рассказал в своих воспоминаниях «В Новом Свете» (М., 2012). У Довлатова же все как обычно выглядело увлекательно и забавно, и эта манера наконец принесла ему заслуженное признание, а сложившаяся иерархия отношений с коллегой начала его тяготить, в результате чего стал нарастать ком взаимных обид. И вот 13 января 1989 года Ефимов пишет Довлатову длиннейшее письмо, в котором помимо чисто бытовых упреков уличает Довлатова в том, что он недолюбливает людей, которые в ладах с собой, с жизнью, друг с другом, и сочиняет о них «сплетни-самоходки» настолько забавные, что их начинают распространять даже те, кто в них не верит. Но прежде чем расстаться окончательно, Ефимов великодушно признает и большие достоинства обидчика: 

«Кроме обаяния и одаренности, в Вас привлекает еще одна черта, одна страсть — благородная и бескорыстная, — за которую люди Вам многое прощают: страсть к литературе. И к Вашей чести, страсть эта остается неудовлетворенной. Ни успехи, ни популярность не ослепляют Вас (хотя и тешат, что вполне простительно). Вы хотели бы писать лучше». 

И тут Ефимов предлагает Довлатову рецепт нового творческого рывка: хватит писать про других — напишите наконец про себя. Он предвидит и ответ: как это «не про себя»? — да почти все мои вещи написаны от первого лица, почти все — про себя! И разъясняет свою мысль примерно так: типичные довлатовские персонажи всегда смешные и нелепые, зато живые, а герой-рассказчик не смешон, зато схематичен. Что же, по мнению Ефимова, сковывает Довлатова? Некий джентльменский кодекс:

«Ваши отношения с людьми полны бурных и неподдельных чувств, но чувства эти гораздо ярче и шире исповедуемого Вами кодекса “джентльменского поведения”, гораздо многообразнее и неуправляемее того, что Вы считали бы достойным, нестыдным, — и Вы отказываете в них своему литературному alter ego. Ваш “я”, Ваш Алиханов, в общем-то, всегда сохраняет достоинство — даже в бедности, в неудачах, в поражениях, в пьянстве он не делает, — а главное, не испытывает — ничего, за что человеку могло бы быть по-настоящему стыдно. И поэтому остается скучноватым (даже если попадает в смешное положение), беспорочным (даже если совершает что-то неблаговидное) и неубедительным». 

Один из источников обаяния довлатовского alter ego — добродушие, снисходительность. Но Ефимов советует Довлатову разрабатывать ровно противоположную черту — раздражительность:

«Раздражение может дорасти до уровня великой страсти, и оно так же достойно описания, как и всякая другая страсть. Спрашивается: почему же в устном рассказике Вы не боитесь нарисовать себя обуянным этой страстью, а в письменном — не решаетесь? Не потому ли, что в дружеском расположении своих слушателей Bы, как правило, уверены, а невидимым читателям все еще до сих пор по привычке стараетесь понравиться? Неужели долгий опыт не показал Вам, что понравиться им можно, только вывернув душу наизнанку, а наскучить — очень легко? 
Перечтите “Записки из подполья”. Перечтите “Падение” Камю. Перечтите исповеди Толстого, Руссо, Блаженного Августина. Не для того, чтобы научиться у них каяться (в этом нет никакой нужды), а для того, чтобы дать душе некую раскачку, необходимую для такого резкого и жутковатого оборота».

Переписку мало кто прочтет, поэтому не поскуплюсь на цитаты:

«Вы часто жаловались, что не знаете, о чем писать. Вы устраивали себе игру с разнобуквенными началами слов в одной фразе. Вы не даете жизненным впечатлениям отстояться и спешите их запихнуть в какую-нибудь “Иностранку”, хотя должны были бы уже заметить, что все Ваши лучшие вещи написаны о событиях, отошедших хотя бы лет на пять, на десять назад. Тут же Вы сможете соединить два дела, которые любите больше всего на свете: говорить о себе и создавать хорошую литературу. Только говорить уж придется полную правду. До конца. Придется расстаться с образом “симпатичного и непутевого малого” — самообольстительная характеристика, включенная в Ваше письмо, — которым Вы тешили себя так долго. Поверьте, никто не видит Вас таким. Все равно спрятаться за этим муляжом так же невозможно, как успеть прикрывать ладошкой испорченный зуб — Ваш трогательный жест, — когда на Вас внезапно нападает приступ смеха». 
<…>
«Всю жизнь Вы использовали литературу как ширму, как способ казаться. Вы преуспели в этом. Вы достигли уровня Чехонте, Саши Черного, Тэффи, Пантелеймона Романова. Но я чувствую, что Вам этого мало. Вас не устраивает остаться до конца дней “верным литературным Русланом”, который гонит и гонит колонну одних и тех же персонажей по разным строительно-мемориальным (то есть вспоминательным) объектам. Вам хочется большего. И если это так, я не вижу другого способа, как превратить ширму в экран — экран, на который будут спроецированы Ваши настроения. Ваши сильнейшие чувства, какими бы неблаговидными они Вам ни казались. 
Олеша прославился повестью “Зависть”. У Вас есть все данные, чтобы написать на том же уровне повесть “Раздражение”. Сюжет даже неважен. Это может быть просто серия портретов людей, сильно задевших вас в жизни. Но не умелые зарисовки с натуры (в этом-то Вы набили руку), а портреты — в буре тех чувств, которые эти люди в Вас вызвали. Мне кажется, можно взять любой персонаж, проходящий сквозной линией через Ваши писания — жену, возлюбленную, сослуживца, начальника, Веру Панову, Грубина, брата и десятки других — и написать про них совершенно по-новому: хронику (до мельчайших деталей) моих (автора) чувств по отношению к ним». 
<…>
«Я понимаю, что то, к чему я призываю Вас, — не шутка. Я понимаю, что нет ничего проще, как отмахнуться от моих затянувшихся разглагольствований, привычным ходом найти все слабые и смешноватые места в них и быстренько сочинить какую-то отбрехаловку. (Например: «Если ты такой умный, почему же сам не напишешь повесть на уровне “Записок из подполья”?». Отвечаю: потому что у меня в душе нет — признаю это с завистью и некоторым почтением — таких бурных страстей, и мне приходится подолгу высматривать и выведывать их в других людях). Но мне сдается, что Вам сейчас не до таких простых уловок. 50 лет — какой-то рубеж, на котором многих бросало в нежданный водоворот, переворачивало всю жизнь». 

Довлатов сегодня так любим и популярен, что для многих молодых литераторов он являет собою не просто венец, но и чуть ли не конец литературы: будь ироничным, наблюдательным, избегай пафоса, и больше ничего не требуется. Поэтому я хотел бы, чтобы именно молодые прочли и обличения Ефимова, и ответную исповедь Довлатова, отправленную примерно через неделю:

«Я уже писал Вам, что в Вашем письме много справедливого, увы, и даже есть неожиданная для меня (по степени) проницательность, и сначала я решил, что не буду оправдываться, потому что не в состоянии обсуждать собственную личность, да и не так уж я люблю говорить о себе, как Вы считаете, не больше, чем о других, во всяком случае. Но это неважно. Я думал, что могу, то есть в состоянии не оправдываться, но выяснилось, что по истечении двух суток не проходит тоска, в которую меня повергло Ваше письмо, и, в общем, я решил Вам написать. Не потому, повторяю, что хочу оставить за собой последнее слово, а потому, что надеюсь смягчить некоторые Ваши представления, а некоторые просто уточнить или даже опровергнуть. 
…Единственное, с чем я могу согласиться — это моя страшная раздражительность и невоздержанность, которые не полностью, но хоть процентов на 50 связаны с насильственной трезвостью, но с этим я согласен, хотя все-таки надеюсь, что между раздражительностью и ненавистью есть большая разница. 
…Что касается деловой части Вашего письма, то если не считать, что Вы написали все это в шутку, то тогда Вы обратились не по адресу: я не обладаю талантом, говорю это, поверьте, без кокетства, чтобы написать психологическую драму и вообще — книгу о внутреннем мире, у меня это не получится, и я даже не возьмусь никогда. Я знаю предел своих способностей и думаю, что уже сейчас получил за свою литературу больше, чем заслуживаю. Вот уже два года я ничего такого, что увлекло бы меня, не пишу, а до этого два года писал то, что меня в результате не устраивало. К сожалению, я знаю, что способности — это физиология, они могут иссякнуть, отказать, это произошло с неизмеримо более талантливыми, чем я, людьми. Во всяком случае, сейчас я уверен, что ничего хорошего больше не напишу. Если же напишу то, что меня бы самого устраивало, то, как я понял, могу Вам это показать. 
Теперь я перехожу к тому, в чем Вы, к сожалению, правы, но письмо уже сейчас такое длинное, а смысл всего этого мне как-то все менее ясен, так что постараюсь, чтоб было не очень длинно. 
… Правы Вы и в том, что я не люблю людей, которые “в ладах с собой, с жизнью, друг с другом”, вернее — не “не люблю”, а просто я завидую им, потому что сам я никогда ни с чем в ладах не был, но при этом хотел бы быть и веселым, и успешным, и вообще быть похожим на Аксенова. Зависть, как известно, не очень-то побуждает к добру. Вы правы, что я неудачник, и это даже не связано с конкретными обстоятельствами, не всегда плохими, потому что “неудачник” — это такое же врожденное качество, как рост или цвет волос — кому надо, тот всегда и во всем неудачник. 
Вы правы и в том, что моими друзьями всегда в конце концов становились люди слабые и неудачливые, и хотя в этом смысле у меня есть знаменитый предшественник, “тот самый малый из Назарета”, но я, конечно, шучу, потому что всю жизнь мне, действительно, естественно жилось лишь в атмосфере неудачи, что и подтвердилось в результате конкретными обстоятельствами — разочарование в своих творческих возможностях, проблемы со здоровьем (увидите меня на радио — все поймете) и довольно-таки мрачный, боюсь, остаток жизни впереди. Никогда мне не дано было ощутить довольства собой или жизнью, никогда я не мог произвести впечатление человека, у которого все хорошо, к которому стоит тянуться, который располагает к себе именно своей успешностью, для простоты — тот же Аксенов. Все это может быть связано у меня с какими-то детскими душевными травмами — Ася, плюс мечты о героизме при полном расхождении с возможностями по этой части и так далее. Есть и много такого, чего Вы, при всей Вашей проницательности, просто не знаете, и это “много такого” — не в мою пользу. 
Справедливо и то, что по натуре я очернитель, как бы я ни старался представить этот порок — творческим занятием, но это — правда. 
Правы Вы и в том пункте, в котором проявили наибольшую степень проницательности. Вы пишете, и это, может быть, гораздо умнее, чем Вы думаете, и имеет отношение не только ко мне, но и к литературе вообще, и даже во многих случаях объясняет эту литературу, потому что очень часто, чаще, чем кажется, писатель старается не раскрыть, а скрыть, я говорю о Вашей фразе: “Всю жизнь Вы использовали литературу как ширму, как способ казаться”. Это правда. Все мое существование сопровождается проблемой “быть-казаться”, и Вы даже не можете себе представить, до каких пошлых и невероятных вещей я доходил в этом смысле. Суть в том, что мне не дано быть таким, как я хочу, выглядеть так, как я хочу, и вообще, соответствовать тем представлениям о человеке достойном, которые у меня выработались под влиянием литературы Чехова и Зощенко. Я никогда не буду таким, как люди, нравящиеся мне, а притвориться таким человеком нельзя, я это знаю, что не является гарантией того, что я не буду притворяться всю свою жизнь. 
Вот так. Не уверен, что все это писание мое имеет какой-то смысл, но отправить его я все же намерен. Не удивляйтесь, если к концу чтения перестанете понимать, зачем все это написано. Я сам перестал понимать. Написано от тоски». 

Скажите, эта исповедь возвысила или уронила Довлатова в ваших глазах? В моих — чрезвычайно возвысила, превратив непутевого, но симпатичного малого в глубокую трагическую личность. И как жаль, что он не успел или не сумел раскрыть ее в прозе. Да, дело искусства не только раскрывать, но и скрывать от нас ужас и безобразие реальности, — не пряча, но преображая страшное в красивое, а противное в забавное. Красота — это жемчужина, которой душа укрывает раненое место, и если под ней нет подлинной раны, не будет и подлинной красоты.

​