Последний «пророк»

От редакции

Впечатление, что по поводу героя статьи автор возражает — националистам. И открыто смеется — над либералами. Самому же Солженицыну остается… мне кажется лишь — Сожаление. Подобрав здесь это словечко как-то играющее побуквенно с фамилией Сожаление-Солженицын... я вспоминаю и другие обыгрывания, наполнявшие прессу: Со-Лже-ницын.

Да, арифметика репрессий «Архипелага…» — ложная (термин из математической логики), или — лживая (из современной публицистики). Что далее? Наверно все же — Сожаление. В какой-то из юбилеев я печатно, публично сожалел, что «Архипелаг ГУЛАГ» попал в школьную программу. Тоже не обойдясь без игры букв: «Погугли (в смысле проверь) ГУЛАГ» — в МК и в «Завтра». Так проверять (гуглить) смеяться над…? Лучший на мой взгляд ответ — в другом «Архипелаге…». Загляните и туда, прочитав этот текст. 

Игорь Шумейко

​

Похороны Высоцкого, Маяковского, Твардовского — толпы провожающих. На похоронах же Солженицына, кроме близких, присутствовали, кажется, почти одни только официальные лица. И Донской монастырь был выбран им для погребения, словно он хотел присоединиться к 19 веку. Хотя он обращался все-таки к своим современникам с призывом, как нам обустроить Россию. И первое, от чего в свое время радостно захватывало дух: МЫ — НА ПОСЛЕДНЕМ ДОКАТЕ. Ведь это не мы, это наша власть оказалась на этом докате, а уж мы-то сумеем обустроиться, только бы нам ее свалить! И то, что Солженицын не разделял этой эйфории разгулявшегося детсада, говорит о его гораздо большей политической искушенности: мир полон конфликтов, которых мы пока еще не видим. И первейшие из них — национальные.
Уже один этот приоритет национальных проблем позволял наиболее благородным нашим интеллигентам отмахиваться от них, подновляя солженицынский ярлык националиста: ведь у нас в детском саду порядочные люди национальностей старались не замечать — избалованные дети больше всего ненавидят свою бонну. Только утекшие годы и утекшая кровь помогли мне понять, что главные наши враги действительно не власть и не бедность (по отношению к пяти процентам обитателей земли), а старость и смерть, бесследное исчезновение. Спастись от чувства бессилия перед которым мы хоть отчасти можем, лишь отождествляясь в своем воображении с чем-то могущественным, почитаемым и долговечным — ничего подобного, кроме национальной принадлежности, сегодняшний безрелигиозный мир предложить не может. И потому тот, кто покушается на наше национальное достоинство, действительно покушается на самые основы нашего душевного благополучия. Оттого-то из-за материального ущерба готовы на убийство лишь отдельные изверги, а из-за национального унижения почти все. По крайней мере отвернуться, когда это делают другие. Именно поэтому Солженицын был глубоко прав, когда начал с вопроса: «А как будет с нациями? в каких географических границах мы будем лечиться или умирать?» — И как же он отвечает на этот вопрос? 

«Надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — НЕПРЕМЕННО И БЕСПОВОРОТНО будут отделены». 

Казахстан, правда, излишне раздут, поэтому его «русский север» должен отойти к России. Теперь-то мы понимаем, что подобные «отходы» осуществляются лишь военным путем, а Солженицын уповал на некое мирное сотрудничество неких экспертов — как будто не догадываясь, что тот политик, который уступит хотя бы пядь «родной земли», навеки даст своим конкурентам возможность клеймить его предателем. Такие решения по силам лишь сверхавторитетным вождям, да и то под давлением неодолимых обстоятельств, понятных даже «простому человеку». Который в тот момент никаких таких обстоятельств не видел. Ну, а «Слово к украинцам и белорусам» еще более наивно: 

«Да народ наш и разделялся на три ветви лишь по грозной беде монгольского нашествия да польской колонизации. Это все — придуманная невдавне фальшь, что чуть не с IX века существовал особый украинский народ с особым не-русским языком. Мы все вместе истекли из драгоценного Киева, "откуду русская земля стала есть", по летописи Нестора, откуда и засветило нам христианство. Одни и те же князья правили нами: Ярослав Мудрый разделял между сыновьями Киев, Новгород и все протяжение от Чернигова до Рязани, Мурома и Белоозера; Владимир Мономах был одновременно и киевский князь и ростово-суздальский; и такое же единство в служении митрополитов. Народ Киевской Руси и создал Московское государство. В Литве и Польше белорусы и малороссы сознавали себя русскими и боролись против ополяченья и окатоличенья. Возврат этих земель в Россию был всеми тогда осознаваем как ВОССОЕДИНЕНИЕ». 

Что если бы какой-то патетический американец воззвал к англичанам и австралийцам с призывом воссоединиться? Мы-де и происходим из единого корня, и говорим на одном и том же языке… Или Испания с Португалией предложили это Латинской Америке, если не друг другу? Им ответили бы, что с тех пор возникли новые народы с собственной историей, причем не той, какой она выглядит со стороны, ибо народы руководствуются не научной историей, а воодушевляющей мифологией. И покушений на эту мифологию не прощают: «И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, — спрашивает Солженицын, — неужели мы этими кровными страданиями не соединены?» — Но мы-то уже знаем, что именно «голодомор» служит на Украине одним из важнейших пунктов антироссийской пропаганды…
«Сегодня отделять Украину — значит резать через миллионы семей и людей», — предостерегает Солженицын, хотя отделять и другие им намеченные республики тоже означает резать через миллионы людей и семей — впрочем, о тех миллионах позаботятся всемогущие и великодушные эксперты. Да и Солженицын о них помнит: «Каждое новосозданное государство должно дать четкие гарантии прав меньшинств». — Забыл он лишь о том, что любые выданные гарантии сильное большинство, гласно или негласно, тут же заберет обратно, когда найдет это выгодным. Слабым всюду живется не очень сладко… И в советской империи предзакатного периода жилось отнюдь не хуже, чем сегодня в большинстве новосозданных национальных государств. Худой мир тогдашних межнациональных отношений представлялся Солженицыну чем-то запущенным, запутанным и мерзким исключительно потому, что советский период он оценивал по худшим его проявлениям, а дореволюционный по лучшим: 

«За три четверти века — при вдолбляемой нам и прогрохоченной "социалистической дружбе народов" — коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спокойному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России».

Предреволюционный период был периодом закипающих национально-освободительных движений, с которыми власть пыталась бороться принудительной русификацией, стараясь превратить империю в национальное государство, но виднейший идеолог сионизма Жаботинский уже тогда предрекал, что всем национальным провинциям рано или поздно предстоит отпасть и даже на Украине русские острова городов будут поглощены поднявшимся крестьянским морем. А вот поздняя советская власть придерживалась как раз имперской политики: старалась управлять национальными окраинами руками их собственных элит, хранила декорации независимых национальных культур (и сильные культуры — прибалтийские, закавказские — чувствовали себя, пожалуй, и посвободнее, чем русская). При этом лояльность наиболее энергичных и честолюбивых представителей национальных меньшинств покупалась тем, что им открывался путь в имперскую элиту. Этот мудрый принцип нарушался наиболее заметным образом в отношении евреев, — пробудив и наделавшее наибольшего шума недовольство.
И тем не менее национальную политику советской империи можно назвать сравнительно успешной. Разумеется, никакой дружбы народов никогда не было, нет и не будет: дружить могут люди разных национальностей, но народы никогда, — если народы хотя бы не режут друг друга, уже и за это их укротителям нужно сказать спасибо. А Солженицын собирался укротить тигров межнациональной конкуренции (самой непримиримой — конкуренции воодушевляющих иллюзий!) какими-то бумажками, «четкими гарантиями»… Чувствуя слабость своей позиции, Солженицын начинает взывать к неким высшим мотивам: пришел крайний час искать более высокие формы государственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии, не гнаться лишь за ИНТЕРЕСАМИ, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравственность. Но какая сила заставит людей отказаться от их интересов — прежде всего психологических, которые и объединяют людей в нации? «Уже кажется: только вмешательство Неба может нас спасти». «Но не посылается Чудо тем, кто не силится ему навстречу». 

Какие чудесные силы должны и ввести в России частную собственность, и не допустить «напор собственности и корысти — до социального зла, разрушающего здоровье общества», то есть какие силы должны помешать сильным эксплуатировать слабых — на этом неприятном вопросе Солженицын не останавливается, тем более что единственными в тот момент хоть сколько-нибудь организованными силами были ненавистные ему КПСС и КГБ. Но для Солженицына «здесь, как и во многом, наш путь выздоровления — с н_и_з_о_в». Но если под низами понимать малые коллективы и небольшие территориальные образования, то групповой эгоизм им присущ ничуть не менее, чем целым государствам. А нужно еще спасать и семью, и школу, и библиотеки, то есть общественная нравственность должна прийти на помощь именно тем институтам, которые сами ее и порождают: «А вот спорт, да в расчете на всемирную славу, никак не должен финансироваться государством, но — сколько сами соберут». — Хотя именно национальный спорт мирового уровня очень мощно служит сплочению нации.
Солженицын как будто и сознает неконструктивность своих политических рецептов: «Если в самих людях нет справедливости и честности — то это проявится при любом строе». — Разумеется, если бы люди были ангелами, им были бы не нужны законы. А вот как обустроить далеко не ангелов? И тут у Солженицына отыскиваются лишь стандартные заклинания: о_ч_и_щ_е_н_и_е, слово СОБСТВЕННОГО раскаяния… Партии же, профсоюзы — все это эгоистические корпорации. Остается только укорять церковь: «Оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни всеобщей нищеты надо же отказаться от признаков богатства, которыми соблазняет власть.)». В сущности говоря, примерно тридцать пять лет назад в России появилась новая партия из одного человека, сразу же объявившего себя противником каких бы то ни было партий. 

«"Партия" — значит ЧАСТЬ. Разделиться нам на партии — значит разделиться на части. Партия как часть народа — кому же противостоит? Очевидно — остальному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для себя и своих».

Солженицын ощущал себя единственным истинным заступником народа, тоже единого и неделимого. Сам он «старался», разумеется, не для себя и своих — «своих» у него не было. Коммунистов он ненавидел пламенно, а «демократов» не без оснований подозревал в групповом эгоизме или как минимум самоупоении. Служа в своем воображении, по-видимому, тем низам, которые не способны даже отчетливо формулировать свои требования в виде политических программ. Да это для Солженицына и неважно: «Чем размашистей идет в стране политическая жизнь — тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа». — Но открыть простор или даже пробудить духовные силы народа и обеспечить его творческий досуг должна все-таки политика? Или что-то другое? Из «Как нам обустроить Россию» легче понять то, как нам ее не нужно обустраивать, чем то, как нужно. Что не нужно: не нужно удерживать Советский Союз — все равно развалится (это 90-й год!), нету сил на Империю — и не надо: «Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее», «Могла же Япония примириться, отказаться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр — и сразу расцвела». 
Я думаю, даже самые суровые наши прокуроры согласятся, что если Россия 90-х и не достигла идеальной скромности по части миссионерства и авантюризма, то сделала огромный шаг в этом направлении. Так почему же он не сделался хотя бы крошечным шагом еще и по направлению к расцвету? Может быть, скромность — лекарство международного, а не только внутреннего употребления? «А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот? Планету захватывать? А это все — уже сотни миллиардов в год. И это тоже надо отрубить — в одночас. Может подождать — и Космос». — Насчет Космоса вопрос отдельный, зато насчет наступательного оружия звучит завлекательно. Только хотелось бы узнать: может ли армия выполнять оборонительную, профилактическую функцию, не обладая наступательным потенциалом? По Солженицыну, не нужно допускать крупной земельной собственности и вообще такой собственности, которая позволяла бы подавлять других, а также справедливость и нравственность — притом что «независимого гражданина не может быть без частной собственности». — А если независимый гражданин сам попирает справедливость и нравственность? Тогда остается лишь вздохнуть: 

«Если в нации иссякли духовные силы — никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возможных свобод — на первое место все равно выйдет свобода бессовестности».

Но откуда возьмутся духовные силы — вопрос остается открытым. Кто допустит «хорошую» собственность и зажмет «плохую», тоже не слишком ясно. Ясно только, что свободные выборы автоматически к этому не ведут: «Достоевский считал всеобщее-равное голосование "самым нелепым изобретением XIX века". Во всяком случае, оно — не закон Ньютона, и в свойствах его разрешительно и усумниться». Тем не менее: «Из высказанных выше критических замечаний о современной демократии вовсе не следует, что будущему Российскому Союзу демократия не нужна. О ч е н ь н у ж н а. Но при полной неготовности нашего народа к сложной демократической жизни — она должна постепенно, терпеливо и прочно строиться СНИЗУ, а не просто возглашаться громковещательно и стремительно сверху, сразу во всем объеме и шири». — Строиться снизу… Но КЕМ строиться? Кто тот строитель чудотворный, обладающий мудростью, терпением и силой, способной удержать неподготовленный народ в созидательных берегах?

«Все указанные недостатки почти никак не относятся к демократии малых пространств: небольшого города, поселка, станицы, волости (группа деревень) и в пределе уезда (района). Только в таком объеме люди безошибочно смогут определить избранцев, хорошо известных им и по деловым способностям, и по душевным качествам». 

Это, пожалуй, единственное, что напоминает практическую расшифровку общего рецепта: «Наш путь выздоровления — с н и з о в». «В здоровое время у местных сил — большая жажда деятельности, и ей должен быть открыт самый широкий простор». — Кем открыт? И как быть в нездоровое время? Как может государство опираться на силу, которая сама нуждается в опеке? И поглощена исключительно местными проблемами? Дух и единство народа пробуждаются единством исторических задач, таких, как, скажем, завоевание Космоса, а не благоустройством разрозненных малых пространств. И тут раскаяние и самоограничение, извлеченные Солженицыным «Из-под глыб» 1973 года, окончательно превращаются в средство практического обустройства. Самоограничение — от чего оно только не лечит, восклицает Солженицын в другом своем бестселлере «Двести лет вместе».
Я могу сказать, от чего оно не лечит — от низкой самооценки, от чувства бессилия и безнадежности: человеку не дано ограничить самого себя точно так же, как поднять себя за волосы. Человеку дано лишь отказываться от худшего в пользу лучшего. Сам Солженицын отказался от успешной советской карьеры ради миссии народного заступника и борца с красной чумой, — а чем он предлагает воодушевляться рядовому российскому гражданину? 

Пробуждение народного духа нужно начинать «с в е р х о в» — с вызывающих восхищение исторических задач: наука, космос, искусство, даже спорт. Для успехов в этих сферах требуется и опора не на «низы», а на «верхи» — на романтические, аристократические натуры, нацеленные на исторические свершения. Благодаря которым и рядовой гражданин тоже будет чувствовать себя участником исторических дел, не завершающихся с его смертью. А либералы еще обзывали Солженицына государственником... Но в воодушевляющую историю попадают за размах, а не за унылое искусство возможного.

​