Ранние проблемы в коммуне «Сиэтл»

ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

Несмотря на первоначальные трудности, коммуна уже через полгода стала двигаться вперёд, как паровоз! Создание современной структуры управления, естественно, сыграло в этом свою роль. Советские уставы определяли типовую структуру управления коммуной как состоящую из общего собрания всех членов и совета, избираемого ими.

В 1925 году отчёт коммуны был подписан семью членами совета, двое из которых, по-видимому, были женщинами. На фотографии исполнительного совета 1926 года есть одна женщина. Это является довольно прогрессивным на тот момент фактором. В 1936 году система управления Ростовского Сиэтла состояла из:

• Контрольного совета из трёх человек, избираемых рабочими, который отвечал за все рабочие планы, доходы и расходы;
• Исполнительного совета из девяти человек, также избираемых на всеобщем собрании, которые регулярно созывались для обсуждения вопросов жизнедеятельности коммуны; 
• Общего собрания всех рабочих, проводившегося четыре раза в год. 

В отличие от некоторых коммун, все заседания совета Сиэтла были открыты для всех членов коммуны. Хотя финны преобладали в выборном руководстве на протяжении 1920-х годов, они проводили ежемесячные заседания совета на русском, английском и, конечно, финском языках. Вели протоколы заседаний также на финском и русском языках.

Ранние разногласия и недовольство

Большинство первых поселенцев Сиэтла были финнами по происхождению, и многие свидетельства указывают на национальные различия как на главный фактор, порождавший вражду в коммуне. Очень немногие финны хорошо говорили по-русски. Переехав в Ростовскую область, финские американцы столкнулись с трудностями в общении со своими русскоязычными соседями. Ещё более серьёзной проблемой было то, что финское большинство в совете ожесточённо боролось с более мелкими национальными группами. Культурные различия также не способствовали мирным отношениям.
Первые председатели коммуны, такие как Карл Маттилло и Оскар Хендриксон по всей видимости верили в цели коммуны и её стремление к построению социализма, но ни один из них не знал русского языка и не хотел знать, и они были не единственными. В правительственном отчёте за 1927 год говорилось, что, несмотря на наличие курсов русского языка, большинство членов коммуны Сиэтл «совершенно не понимали по-русски». Этот недостаток, как утверждалось в докладе, изолировал коммуну от окружающих деревень. Эта изоляция была особенно проблематичной, поскольку коммуна могла помогать местным крестьянам преодолеть политическую и сельскохозяйственную отсталость, но не делала этого. Эта проблема даже поднималась в газетных интервью. Когда региональные газеты публиковали серии статей о коммуне, авторы общались с Хендриксоном исключительно через переводчика, и тот «общался с помощью запинающихся, странно построенных фраз». В биографическом очерке о Хендриксоне 1935 года отмечалось, что его работа в качестве управляющего «была затруднена незнанием языка».

В 1928 году газеты утверждали, что в 1922—1923 годах, цитата: «Финская группа отравила совет коммуны; русская группа сеяла национальное недовольство. Собрания заканчивались скандалом». Даже члены партии, не принадлежавшие ни к одной из фракций, оказались втянуты в конфликты, которые продолжались и после первых лет. В 1926 году жена Эноха Нельсона, Ирен (Ирина), уроженка Карелии, знавшая финский и русский языки, оказалась в «чертовски затруднительном положении» переводчика. Нельсон писал брату, что «русские относятся к ней с большим уважением, чем финны, но, поскольку русские составляют меньшинство, она оказывается между двух огней… Резкие высказывания звучат с обеих сторон, и, как обычно, виноват переводчик».
Экономическое расслоение также вызывало недовольство и, не исключено, совпадало с этническими распрями. Хотя в Сиэтле существовал минимальный вступительный взнос, для членов с «особенно необходимыми навыками», он, по-видимому, был отменён. Энох Нельсон, опытный механик, был одним из тех, кто не делал никакого взноса. В августе 1925 года, пытаясь нанять нотариуса для оформления продажи недвижимости в Соединённых Штатах, попросив помощь от будущих коммунаров, он столкнулся с критикой, цитата: 

«Эти люди настолько ничтожны, что не считают человека значимым, если у него нет денег… Работа, проделанная мной за последний год, принесла коммуне гораздо большую пользы, чем те 500 долларов, которые заплатили многие члены. Во время последних судебных разбирательств с документом о праве собственности [на недвижимость, которую он пытался продать], председатель нашей коммуны даже не ответил мне».

Руководители коммун, часто те, кто вложил больше всего капитала в предприятие, были возмущены тем, что Нельсон, владевший недвижимостью в США, не вложил все возможные деньги в Сиэтл. Их негодование отражало ощущение, что руководители коммуны связали всю свою жизнь с Сиэтлом, в то время как Нельсон и другие были менее преданы делу. 
Разрыв между теми, кто вложил в коммуну больше всего капитала, и теми, кто вложил в коммуну только свой труд, похоже, разделился, по крайней мере частично: по национальному признаку. Ни в каких сохранившихся записях не зафиксировано, кто и какие суммы платил в качестве членских взносов в коммуну, однако косвенные данные указывают на то, что финны внесли в коммуну больше всего капитала, в то время как русские и другие группы, некоторые из которых прибыли непосредственно из Советского Союза и имели меньшие капиталы, внесли соответственно гораздо меньше. 
Первые поселенцы с большей вероятностью, чем последующие, платили вступительный взнос, и они были в подавляющем большинстве финнами. Вопрос об экономической заинтересованности не был изначально связан с национальным вопросом, но он пересекался с разногласиями между финнами и другими группами на нац. почве, и, вероятно, усиливал напряжённость в разногласиях.
Столкнувшись с малярией и жилищными проблемами, а также этническими разногласиями внутри коммуны, многие покинули её. Нельсон сообщал в середине 1924 года, всего через двадцать месяцев после прибытия первых переселенцев, что «недостаток капитала, непонимание распоряжений Центрального комитета в Нью-Йорке и изменение образа жизни… заставили многих покинуть общину». Крайземлеуправление подсчитало в 1927 году, что с октября 1922-го по январь 1927-го из США прибыло 220 взрослых коммунаров, но вернулось обратно 102. Однако если учесть детей, то число прибывших составило 334, а уехавших — 134, что позволяет предположить, что, скорее всего, оставались те, у кого были дети. Согласно этим данным, по состоянию на 1927 год численность населения, без учёта рождений и смертей, составляла 118 взрослых и 92 ребёнка, что говорит о том, что к 1927 году коммуна стала более насыщена семьями, чем в октябре 1922 года. Уезжавшие называли разные причины: 

• «Люди, собравшиеся в коммуне, не достигли моего уровня образования»;
• «Выращивается слишком мало табака». 
• Один скрипач ушёл, когда ему не заплатили за игру. 
• Одна пара уехала из-за отсутствия пронумерованных мест в столовой. 

Исследование, проведённое в 1926 году, показало, что наиболее частыми причинами отъезда из Сиэтла были незнание сельского хозяйства, болезни (особенно малярия), тяжёлые или скучные условия жизни, одиночество (на которое ссылались неженатые мужчины) и недовольство едой. Малярия многих изгнала в середине 20-х годов. Член коммуны Э. Куула писал о своей семье:

«Работа шла хорошо, пока рабочим позволяли сохранять здоровье, но когда на нас напала эта малярия с юга России, вот тогда она и начала доставлять неприятности. Число людей, похищенных вышеупомянутой болезнью, было велико, и многие месяцы они были вынуждены пролежать в постели. Нижеподписавшийся проболел пару месяцев, как и все трое моих детей, после чего я счёл за лучшее покинуть коммуну, как и многие другие, постигнувшие ту же участь… большинство из тех, кто уехал той же осенью [1924 года], что и я, были определённо измучены болезнью».

В письмах Нельсона, газетных статьях и официальных опросах отмечался конфликт между национальными группами в коммуне как ещё один серьёзный источник проблем между её членами. В официальных отчётах это иногда упоминалось мимоходом, как нечто прошлое, в то время как в действительности эта борьба продолжалась на протяжении всех 20-х годов. 
Действительно, в коммуне существовал настоящий раскол по языковому и культурному признакам, однако борьба между финнами и другими группами была не только проблемой национально-языковых различий. Брак и жильё, членские взносы и противоречия иерархической системы тоже имели важное значение. Национальные различия совпадали с этими проблемами. Многие члены коммуны были убеждены, что национальность — коренная причина ссор в коммуне. Но на самом деле именно сочетание всех вышеназванных факторов заставило многих людей покинуть Сиэтл и иные коммуны в первые годы.

Трое, покинувшие Коммуну

Энох Нельсон с женой Ирен принял решение о возвращении в США в январе 1926 года. Их первый ребёнок умер в возрасте трёх с половиной месяцев после минимальной профессиональной медицинской помощи. Некоторые его жалобы на Сиэтл звучат довольно материалистично, особенно в устах убеждённого коммуниста. Члены коммуны, заплатившие вступительный взнос в 500 долларов, обращались с ним, не заплатившим ни цента, как с человеком второго сорта. Невзирая на его очень полезную профессию: «Одежду для жены можно обеспечить только попрошайничеством», — писал он брату. Использованная одежда, средства гигиены и инструменты, присланные братом из Америки, если только они не были маркированы его именем, исчезали. Инструменты в мастерской, где он работал, также постоянно пропадали: «[Когда] все собственники, все хотят этим пользоваться, и так получается, что этого никогда не бывает, когда нужно». 
На самом деле Нельсона раздражал центральный принцип общинной жизни: «Всё принадлежит всем рабочим». Этого, по сути, требовал советский устав коммун, в котором указывалось, что средства производства(!) принадлежат всем. Про одежду и средства гигиены там и слова не было. Мелкое воровство было самым частым проступком, представлявшимся на товарищеский суд коммуны.
Однако последней каплей, приведшей к отъезду Нельсона, стали постоянные столкновения между финнами и русскими. Нельсон, хоть и финн, отчасти объяснял эту проблему «...раздорами, которые бывшие члены Финской федерации переняли в Америке и привезли с собой в эту страну». До 1919 года Финская федерация, входившая в Социалистическую партию Америки, была печально известна своими внутренними распрями. По словам Нельсона: «Финны, конечно, как обычно, видят только ошибки других национальностей и считают себя неуязвимыми к националистическим тенденциям». 
В какой-то момент городской совет, разгневанный работой переводчика Ирины Нельсон, пригрозил прекратить субсидирование её партийного образования в Ленинграде и вообще лишить её членства в партии. Нельсон заключил: «Национальный вопрос трудно решить, и прежде чем он будет окончательно ликвидирован, придётся немало помучиться». К сожалению, его предсказание оказалось верным, а использование им слова «ликвидирован» оказалось пророческим.
Аларик Рейникка, один из основателей коммуны, разочаровался гораздо раньше, чем Энох Нельсон. Прибыв с первой группой коммунаров, он приехал один, оставив жену и пятерых детей на их ферме в Вашингтоне. Рейникка хотел уехать менее чем через год, и его жена отправила деньги для этой цели с финном, который переезжал в коммуну и встретил Рейникку в Петрограде. Однако мужчина отказался передать Рейникке деньги, заявив, что они принадлежат коммуне. По возвращении Рейникки в коммуну его обвинили в порче плуга. В конце концов его посадили в тюрьму (в отчётах не уточняется, находилась ли тюрьма в коммуне или поблизости, или же его посадили под домашний арест) и, согласно его более позднему рассказу, продержали без предъявления обвинений семь месяцев. Его зять узнал о ситуации и связался с сенаторами США от штата Орегон, которые смогли добиться освобождения узника. Рейникку перевезли в Латвию, откуда ему пришлось вернуться в США. Он стал ярым антикоммунистом, заявил в интервью 1924 года: «Люди, не привыкшие быть рабами, не могут поддаться произволу и самой беспощадной тирании, которую творит кучка отбросов, держащая власть в России в своих руках с помощью штыков и тюрем».
Уехал и Клас Коллан, также из первоначальной группы, отправленной на поиски места для коммуны. В конце 1923 года, ещё находясь в коммуне, он женился на Лайне Пааянен, медсестре и акушерке, которая приехала в коммуну прямо из Финляндии в начале того же года. Их брак был первым среди финских коммунаров. Однако Клас и Лайна покинули коммуну полтора года спустя, перейдя границу с Финляндией 12 января 1925 года. У обоих сохранились паспорта, и ни один из них не стал советским гражданином, поэтому у них была возможность уехать, хотя им пришлось пройти стандартные опросы со стороны советских властей о причине отъезда. Причиной, по их словам, были проблемы со здоровьем. Малярия была особенно серьёзной в конце 1924 года. Кроме того, Лайна была беременна их первым ребенком, который родился в июне. Колланы остались в Финляндии, живя в доме, где вырос Клас.

Жизнь в Коммуне в 1920-е годы

Те, кто выдержал испытания первых лет, кто остался или присоединился позже, оказались самыми стойкими сторонниками проекта построения целостного сообщества. В 1927 году более трети членов коммуны были вхожи в партийные организации.
Коммуна установила в качестве основного правила, что она не будет нанимать рабочую силу, что отражало советский устав, согласно которому коммунам разрешалось нанимать рабочих только в исключительных или чрезвычайных ситуациях. Однако это правило, по-видимому, было довольно гибким. Имея избыток земли, коммуны часто сталкивались с серьёзной нехваткой рабочей силы. Соседние коммуны, включая эстонско-американскую «Койт» и многонациональную «Пионер», получали значительные государственные займы, которые они использовали для найма местных крестьян. 
Хотя Сиэтл предпочитал использовать в качестве рабочих только своих членов, с 1924 года у коммуны было преимущество в виде студентов-аграриев, которые работали в коммуне летом в обмен на опыт работы с её новейшей техникой. Студенты, помогавшие в Сиэтлской коммуне, не полностью удовлетворяли потребность в рабочей силе, однако это было хоть что-то. К 1933 году председатель коммуны Виктор Саулит жаловался, что им приходится нанимать около сотни дополнительных рабочих на сбор урожая, что, как он выражался: «Не выглядит совсем хорошо».
Некий американский журналист, писавший о коммуне в 1923 году, с трудом мог поверить, что жена председателя мыла пол в общей столовой и стирала бельё, как и все остальные женщины. Он сфотографировал её за работой, видимо, решив, что не может сообщить о таком невероятном событии без документальных свидетельств. Она утверждала, что «лучше и приятнее стирать простыни 178 рабочим, чем быть служанкой одного лорда или банкира».
Рабочие задания распределялись по навыкам и полу. Труд в коммуне делился на «отделы». Самыми крупными были полевой отдел, занимавшийся основными «культурами», и кулинарный отдел, занимавшийся приготовлением пищи и стиркой. Некоторые «отделы» состояли всего из одного или нескольких специалистов, в частности, из птицевода и молочника. Отдел «ржаного пива» (так Нельсон называл квас, который ему очень полюбился, и которого ему не хватало в Америке) состоял из одного работника, который варил сто галлонов кваса в день, в середине лета.
Коммуна в значительной степени сохраняла существовавшие ранее гендерные роли: женщины работали в кулинарии и прачечной, а механиками и большинством трактористов были мужчины. Коммунары работали сверхурочно. Нельсон рассказывал о работе по одиннадцать-пятнадцать часов в день в механическом цехе в 1925 году, а Стронг в 1933 году описывал рабочие дни на уборке пшеницы, которые начинались в 4:10 и заканчивались в 20:00. Хотя Нельсон жаловался на многое, он не протестовал против равноправного распределения труда.

Энох Нельсон сделал эти три фотографии во время своего пребывания в коммуне Сиэтла в 1924—1925 годах. На первой он стоит на плуге, запряженном одним из гусеничных тракторов коммуны. На второй — уборка пшеницы в 1925 году. Один из гусеничных тракторов коммуны тянет четыре жатки, которые срезают пшеницу и связывают её в снопы. На третьей — молотьба во время уборки пшеницы 1925 года. Снопы пшеницы подаются в молотилку, которая отделяет зерно от соломы. Хотя сцена молотьбы похожа на ту, что была по всему Среднему Западу США в то время, ни на одной американской семейной ферме не было гусеничных тракторов, плугов или жаток. Это было сельское хозяйство в масштабах, известных лишь нескольким очень зажиточным местам в США в середине 1920-х годов. А в СССР такое начинало быть повсеместным.
В первые годы каждый, независимо от должности, получал 15 копеек в час, но равная оплата труда для всех просуществовала недолго. Изменение советского законодательства в 1926 году определило, что коммуны должны платить своим членам в соответствии с «количеством и качеством их труда». Советские уставы предписывали, что в коммунах должны быть общие столовые, жилые помещения (минимум одна комната на семью), детские сады и прачечная. Сиэтлская коммуна, похоже, с самого начала разделяла эту концепцию. Похоже, они считали основной целью своих общих трапез не временем для общения, а только необходимым средством получения энергии для эффективной работы, что для американцев очень удивительно. Репортёр из Сальска, ближайшего крупного города, писал в 1925 году: «Мы прибыли [на ужин] всего через несколько минут после звонка, но нам пришлось сесть за самый последний стол… Мы не успели съесть основное блюдо, пока все не ушли». Их три ежедневных приёма пищи были функциональными и питательными, хотя и пресными. В 1933 году ужин состоял из неограниченного количества хлеба (во времена общенационального нормирования), неограниченного количества молока (горячего или холодного), моркови, картофеля и одной миски свинины с фасолью.

Журналист Эдме Элизабет Моника Дэшвуд (Делафилд) в 1936-м отмечала что приём пищи в коммуне обычно проходил в «почти нерушимой тишине». Она же записала меню столовой за месяц, который она провела там. Завтрак в 6:30 утра состоял из чёрного хлеба и похожего на кофе напитка, приготовленного из ячменя. Главный приём пищи дня, между 11 и 11:30, состоял из супа, часто капустного, за которым следовало рагу, с чаем и большим количеством чёрного хлеба. Ужин был похожим: суп, обычно капустный, за которым следовало другое блюдо, иногда макароны, иногда сырное блюдо, иногда жареные яйца, всё это сопровождалось неограниченным количеством черного хлеба. Дэшвуд нашла мясо настолько жёстким, что «отказалась от попыток его жевать». Она отметила, что «такая диета» была почти полностью лишена сахара и казалась, на её английский вкус, ограниченной и невкусной. Она также отметила, что, хотя приёмы пищи обычно проходили в тишине и быстро, столовая также была центром общественной жизни. В одном конце располагалась сцена с занавесом, а за столовой находилась небольшая библиотека с книгами, журналами и газетами. Помимо прочих обязанностей, Оскар Хендриксон с 1935 года был также библиотекарем.
Как и столовые, жильё было функциональным, но мало когда просторным. Согласно отчёту 1928 года, неженатые мужчины жили по четыре человека в комнате в общежитиях. Когда жена Эноха Нельсона уехала в Ленинград, чтобы продолжить своё политическое образование, он переехал в общежитие для мужчин, но жаловался, что «комнаты настолько заняты, что невозможно что-либо писать, кроме как рано утром». Дэшвуд в 1936 году описала каждый семейный дом как содержащий «четыре-шесть комнат, и в каждой комнате жила одна семья... независимо от размера семьи». Она добавила, что большинство семей были небольшими. В одной комнате, которую она посетила, «обстановка для мужа и жены» состояла из двуспальной кровати, швейной машинки, электрического утюга и двух ковриков, все из которых были привезены из Соединённых Штатов, а также двух стульев, стола и деревянного сундука, которые были русскими. 
Нехватка надлежащего жилья, по-видимому, была постоянной проблемой (и источником жалоб) на протяжении 1920-х и 1930-х годов, накладываясь на этническую рознь и усугубляя её. Хотя у коммуны были финансовые возможности для строительства новых домов, её руководители отдавали приоритет развитию производительной инфраструктуры. В 1931 г. нарком земледелия Яков Аркадьевич Яковлев отмечал: 

«Мы должны открыто признать, что когда члены коммуны спрашивают у нас, у совета, как потратить деньги: на строительство общественного жилища или на создание общественно-важных строений, мы отвечаем: сначала организуйте своё общественное животноводство, свои общественные амбары. На этой основе ваши средства начнут расти буквально по неделям, и через два-три года вы сможете построить любой жилой дом, какой захотите. Если же вы начнёте с общественного жилища и равенства в распределении, ваше начинание может обернуться неудачей».

Данная цитата уже говорит о Яковлеве, как о человеке, который несёт угрозу советскому строю. Ведь он понимал, что в коммуне, в том числе и из-за жилищного вопроса, назревают споры на национальной почве. А даёт такие указания. Неудивительно что он расстрелян в 1938-м как участник террористической ячейки, как вредитель.
Решение построить производственную инфраструктуру до строительства жилья вызвало справедливое возмущение некоторых членов коммуны. В 1927 году, согласно правительственному обследованию, около десяти процентов коммунаров жаловались на неудовлетворительное состояние имеющегося жилья. В 1933 году председатель Саулит жаловался на то, что внешние власти отказывали в разрешении на строительство нового жилья, хотя в коммуне не было достаточного количества жилья для существующих членов, и некие внешние власти оказывали давление на Сиэтл, требуя принять новых членов. Фактически население Сиэтла, по-видимому, почти удвоилось между 1927 и 1932 годами — с 210 до 407 человек, и ещё почти удвоилось между 1932 и 1936 годами. Хотя Дэшвуд сообщила о 728 людях, из которых 530 были рабочими (вероятно, имелись в виду люди старше четырнадцати лет).
В коммуне создалась современная технологическая инфраструктура, включая, конечно, электричество и телефон. Коммунары из городских районов США, вероятно, имели доступ к этим удобствам и привыкли к ним, как утверждалось в газетном обзоре 1923 года. Однако в 1925 году электричество было только на 3 % американских ферм, а в 1935 году — лишь на 11 %, хотя многие, возможно большинство, имели телефоны. Решение установить телефоны и электричество отражает представление коммуны об аграрном социализме, основанном на самых современных технологиях. В.И. Ленин, как известно, утверждал: «Коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны».

Независимо от того, вдохновлялись ли члены коммуны непосредственно советским лидером, они, похоже, были привержены этой идее. Для них путь к успешному построению социализма лежали через общинную жизнь в сочетании с современными технологиями.

​