Борьба Венесуэлы за независимость: накануне

ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

В текущей части нашего повествования о Венесуэле мы, наконец, коснемся освещения периода, непосредственно предшествующего начала ее реальной борьбы за независимость. Обычно краткая информация на этот счет является и крайне поверхностной, — не отражающей очень многих весьма интересных и важных моментов. Ну, вот только некоторые из них. Дежурно-общеизвестный тезис:

«У истоков венесуэльской независимости стояли такие известные деятели, как Франциско Миранда и Симон Боливар. Первый из них носит в современной Венесуэле почетное звание “Предтеча”, второй — “Освободитель”, в их честь названы самые высшие ордена страны».

И куда менее известно, что да, до начала, так сказать, «горячей фазы» войны за венесуэльскую независимость эти два политика действительно действовали бок о бок — да и первые месяцы военного противостояния против испанских войск тоже. Но потом, после того, как республиканская армия потерпела поражение, дело закончилось тем, что… Симон Боливар арестовал своего начальника и главнокомандующего Миранду! И не просто арестовал, — но и выдал его испанским властям, заточившим генерала в тюрьму, где тот спустя несколько лет и умер…
Еще один не слишком бросающийся в глаза в кратких описаниях тех событий момент: хотя Венесуэла действительно стала самой первой испанской колонией, провозгласившей независимость на американском континенте, — но ее окончательная независимость, провозглашенная в 1830 году, стала, как бы помягче выразиться, «нежданным и не слишком желательным эксцессом». И с точки зрения уже ушедшего на тот момент в мир иной Миранды, — и с точки зрения пока еще здравствующего Боливара. Который хоть и действительно имел решающую роль в окончательном изгнании испанских войск со своей родины, — но сам-то видел ее будущее в виде лишь части куда более мощного государства. В идеале — охватывающего всю Латинскую Америку, пусть даже без португалоязычной Бразилии. Но в паллиативном варианте хотя бы ее северо-запад, Великую Колумбию, включавшей после освобождения от испанского владычества территории современных Колумбии, Венесуэлы, Панамы, Эквадора, — а частично еще и Гайаны, Бразилии и Перу! Именно президентом этой самой Великой Колумбии и являлся почти до конца жизни родившийся в Каракасе Симон Боливар. Но так и не смог удержать единство стремящихся к полной «незалежности» элит ее провинций, — что и привело к распаду этого государства. Причем окончательное отделение венесуэльцев 6 мая 1830 года в значительной мере сыграло роль пресловутого «гвоздя в крышку гроба» и Великой Колумбии — и мечты всей жизни ее действительно очень талантливого и незаурядного лидера, уроженца Венесуэлы. Нараставшие процессы распада и вынудили его уйти в отставку — да, в общем, и преждевременно свели в могилу 17 декабря того же года. 

***

Но вернемся к предыстории начала борьбы за венесуэльскую независимость. Ситуация на этот счет выглядела крайне противоречиво. С одной стороны, да, в этой испанской колонии (как, в общем, и по всей Латинской Америке) время от времени проходили вооруженные выступления против колониальных властей, преимущественно представителей небогатых граждан. Это могли быть индейцы, чьи вожди, как правило, вели за собой своих сторонников обещаниями «возвращения золотого века до испанской колонизации». Менее часто могли взбунтоваться и белые поселенцы — из-за злоупотреблений местных чиновников и богачей. 
А уж число «фрондеров» среди последних тоже было немаленьким. Креолы, потомки ранних колонистов, родившиеся уже в Венесуэле, могли иметь немалое состояние, рабов, поместья, — но были обижены на метрополию за то, что ко всем этим плюшкам им не прилагается и политическая власть. Ну, кроме местного самоуправления, конечно, — в конце концов сыгравшего роль своего рода зародыша общегосударственных органов первой и последующих республик на этой территории. А губернаторами, «генерал-капитанами» и просто «капитанами» отдельных провинций (не говоря уже о вице-королях), а также мало-мальски влиятельными чиновниками и офицерами продолжали ставить «варягов» из Испании — как правило, родовитых аристократов. 
С другой стороны, испанского короля и его министров тоже можно было понять — вручать власть в колониях местным выходцам, пусть и тоже имевших в предках коренных испанцев, было чревато развитием откровенного сепаратизма — пример американской войны за независимость был ну очень убедительным. Вот и допускались в колониях местные уроженцы лишь к местному же самоуправлению. Хотя богатеть им в меру своих возможностей и талантов никто не запрещал. Да, в общем, и влиять на власть тоже — через, хм, «подношения» высшим колониальным чиновникам, которым нужны были не только громкие титулы и полномочия, — но и возможность «конвертировать» оные в нечто более осязаемое. 
Подобно купцам и промышленникам в той же Российской империи, которые тоже могли вполне себе успешно лоббировать собственные интересы при якобы «самодержавном» царе, — «подмазывая» его окружение в лице министров, сенаторов, Великих и не очень князей и прочих «сиятельств» с «превосходительствами». Но вот захотелось этим «денежным» мешкам стать еще и «владычицами морскими» — с целью чего они и замутили Февральскую революцию, дабы «рулить» уже самим, «как на цивилизованном Западе». А поскольку эффективно рулить у них самих и их же жалких ставленников вроде Львова-Керенского не получилось — осталась в Октябре вся эта публика «у разбитого корыта»… Правда, их «братья по сословию» из Венесуэлы в этом смысле были все же поосторожнее, — но об этом чуть ниже.

*** 

Интересная ситуация сложилась и с жившим здесь чернокожим населением, составлявшим до 10 % венесуэльцев. Все они изначально были привезенными из Африки работорговцами невольниками — и их потомками. Но тем не менее около трети из них были свободными! Причем речь шла не только о беглых рабах от местных хозяев или «вольноотпущенниках», — но, например, и о тех из них, кто сумел добраться сюда в трюме какого-нибудь корабля (или, что называется, «на подручных средствах»), бежав с плантации на островах Карибского моря вне испанской юрисдикции. То есть французских, английских, голландских владений. Такие беглецы вполне официально обретали в испанских колониях, не исключая Венесуэлы, свободу, — в которой местные власти отказывали рабам местным. 
Немалая часть таких свободных негров жила в отдельных поселках и даже городках, называвшихся «кумбе», — чем-то напоминающих казачьи станицы в России во время разгула крепостничества. С которых, как «и с Дона», выдачи хозяевам беглецов не было. Более того, члены таких общин достаточно регулярно совершали набеги на казармы рабов на плантациях (впрочем, стараясь по возможности избегать открытых схваток с охранниками) — с целью освобождения их обитателей. Рабовладельцы и администрация, конечно, время от времени организовали карательные акции против таких освободителей, — но эффект они приносили небольшой. Даже не потому, что жители негритянских поселков давали карателям мощный отпор — просто они умели очень эффективно разбегаться и прятаться при приближении испанских отрядов. Которым приходилось возвращаться несолоно хлебавши, — максимум, отведя душу сжиганием убогих хижин непокорных беглецов, которые в тропическом лесу можно было возвести заново за минимальный срок без особых затрат.
В общем, недовольные в испанских колониях были, и немало, — а вот борьбы за независимость, образца той, что закончилась образованием США, не было. Все ограничивалось более или менее масштабными мятежами — почти без попыток «посягнуть на устои». Кроме, конечно, индейских восстаний за «восстановление инкского государства», — но там уже вопрос решался силой оружия и военной тактики, которые у испанских властей было на порядки мощнее и современнее. Такое нередко бывало в истории, — включая и российскую. Тот же 17 век, если не считать даже печально знаменитую Смуту, — тут тебе и Медный, и Соляный бунты, и растерзание на глазах еще юного Петра Первого восставшими стрельцами его воспитателя и фактического «премьера» страны боярина Артамона Матвеева… Крови тогда лилось немало — причем именно что «голубой», да еще и самой, хм, «высокосортной», когда особо ненавистных бояр царь был вынужден отдавать на расправу толпе. Но назвать все это «революциями» как-то не получается. Хотя бы исходя из известного иронического стишка:

Мятеж не может кончиться удачей,
В противном случае его зовут иначе…

Действительно, если выступление не побеждает — оно так и обречено остаться в истории под именем не революции, а всего лишь мятежа. Исключение возможно лишь для первых неудачных попыток восстания, — но лишь при условии победы в будущем, как, например, для Первой русской революции 1905—1907 годов, получившей это название лишь благодаря победе революции Октябрьской. Которую, впрочем, после распада СССР ее противники так и норовят обозвать «октябрьским переворотом», — явно не понимая (или не желая понимать) разницы между «дворцовыми переворотами», сменой декораций в духе восшествия на престол Елизаветы Петровны или Екатерины Второй на гвардейских штыках — и коренного переустройства всей общественно-политической жизни страны. Что после победы сторонников Оливера Кромвеля в Англии в середине 17 века, например, — когда началась коренная ломка феодально-монархической модели в пользу буржуазной; что после победного залпа «Авроры», — когда начался такой же слом модели буржуазной в пользу социалистического строя.

***

Возвращаясь к Латинской Америке на рубеже 18—19 веков — ничего похожего даже на попытку революции там не было. К слову сказать, если бы там даже каким-то чудом была бы восстановлена империя инков — это был бы явный регресс с возвратом к «светлому рабовладельческому прошлому». А уж если бы в Мексике местные, хм, энтузиасты восстановили бы империю ацтеков, с их кровавыми жертвами на вершинах храмов-пирамид, в ходе которых жертвам живьем вырывалось сердце — это был бы вообще полный «трэш», который назвать «революцией» и «прогрессом» можно было бы разве что в наркотическом дурмане. 
Но и за реальный прогресс хотя бы в капиталистических отношениях желающих воевать было немного. Ярким примером чего является деятельность того же Франциско Миранды, уроженца Каракаса, — который минимум с 1783 года пламенно призывал сограждан на борьбу за независимость, — а они его, мягко говоря, не очень в этом поддерживали. Даже когда в 1805 году он с небольшой группой завербованных на Гаити(!), хм, «борцов за свободу Венесуэлы» высадился с брига «Линдер» на венесуэльскую территорию — увеличить их число за счет местного населения у «Предтечи» не получилось. В отличие, скажем, от испанского генерала Монтеверде 7-ю годами позже, — приплывшего в уже провозгласившую независимость Венесуэлу с полуторатысячным отрядом, а спустя несколько месяцев принимавшего капитуляцию республиканцев уже с 10-тысячной армией.
А ведь рейд брига «Линдер» (снаряженного на деньги американских, хм, «спонсоров») состоялся уже тогда, когда Европа вовсю бурлила и «круги по воде» от Великой французской революции все еще продолжали перекраивать политическую карту Старого Света — особенно когда этот процесс возглавил Наполеон. Но вот в Свете Старом, во всяком случае в его испанской части, ситуация все еще продолжала оставаться почти что в духе выражения «тишь, да гладь, да Божья благодать». Судя по всему, потому что большая часть политически активного населения, во всяком случае из числа его политической и экономической элиты, проявляла элементарную осторожность, понимая, что «ломать — не стоить». Особенно учитывая некоторые ныне не слишком афишируемые моменты в «революционной карьере» и такой же «революционной теории» Миранды.
Ну вот, например, еще в 18 веке проект независимой Южной Америки его авторства представлял собой как минимум формальное возрождение… все той же инкской империи, разгромленной конкистадорами его «тезки», тоже Франциско Писарро! Во главе которой должен был стоять потомок тогдашней императорской династии. Сам, хм, «политтехнолог», конечно, собирался быть при нем всесильным премьером вроде кардинала Ришелье — или кем-то вроде таких же всесильных на протяжении веков «сегунов», военных министров при бессильных японских императорах до революции Мэйцзи в 60-х годах 19 века. 
Но весь вопрос — насколько была бы стабильной такая конструкция? Придворные интриги — они такие, нередко ныне влиятельный министр или фаворит завтра отправляется в лучшем случае в изгнание, — а то и на плаху. А пусть вначале и номинальная власть представителя индейской династии — не станет ли она со временем чем-то подобным процессам «коренизации» в союзных республиках СССР до того, как в 30-х годах Сталин не взялся наводить в этом вопросе порядок, — когда местными руководителями «титульной нации» всячески дискриминировались даже талантливые «нетитульные» кадры?

*** 

А уж в 1806 году, во время упоминавшейся выше высадки Миранды в Венесуэле с целью «зажечь пламя революции», у всех на слуху была еще одна шокирующая история «успешного овладения восставшим угнетенным населением политической власти». Когда в довольно недалеком от этой провинции Гаити годом раньше свое собственное государство образовали восставшие чернокожие рабы — во главе с Жан-Жаком Дессалином. Вскоре после окончательной эвакуации потерпевшей поражение французской армии начавшего тотальное истребление всего белого населения. Этакое «BLM 19 века на максималках», декларирующее не только то, что «черные тоже имеют право жить», — но и что белые такого права не имеют. То есть некоторые исключения были — запрещалось трогать действительно редких и ценных специалистов вроде врачей-инженеров. Поначалу щадили и белых женщин, — но позже Дессалин изрек, что «белые женщины будут рожать белых мужчин», — и их вырезали тоже, вместе с уже «рожденными будущими белыми мужчинами» — в смысле, детьми. Спаслись только те, кто вышел замуж за, хм, афро-гаитянцев. Хотя да — чуть не забыл — «монаршая милость» (Дессалин почти сразу объявил себя императором) была оказана и… восьми сотням поляков, дезертировавших из французской армии! «Его чернокожее величество» даже сделал им по этому случаю комплимент, назвав «белыми неграми Европы».
Пикантный факт — во время резни особенно «засветился» своей зверской жестокостью к белым жертвам некий Жан по фамилии Зомби — так что сумел привести ею в ужас даже самого инициатора геноцида! А его фамилия потом стала важным термином из практик гаитянско-негритянской магии «вуду»…
Ну, а теперь представим на минуту, какие мысли могут возникнуть в головах даже самых недовольных «преступным колониальным режимом» венесуэльцев как минимум испанского происхождения — если поднимать революцию к ним приехали выходцы с того самого Гаити, где еще не успела просохнуть кровь жертв «черного террора», — а руководит ими командир, что был не прочь возродить инкскую империю? Восстание за возрождение которой под руководством Тупака Амару (тоже считавшего себя потомком Верховного Инки) в Перу в 1780 году собрало свыше 60 тысяч индейцев — вшестеро больше самых многочисленных армий периода борьбы за независимость самой Венесуэлы! Подавить которое испанской армии удалось тогда с очень большим трудом. Но тогда (как, впрочем, и в 1805 году) эта армия в колониях наличествовала. А кто стал бы обеспечивать защиту от подобных эксцессов (а тем более от возможного террора в духе Гаити) — если бы колониальную администрацию вместе с войсками метрополии удалось бы выгнать? 

***

Да и, хм, союзники (которых больше тянет назвать «покровителями») у Франциско Миранды тоже не внушали у «горячих латинских парней» особой симпатии. Ведь к кому только не обращался за просьбой о помощи (деньгами, оружием и т.д.) будущий «Предтеча»! После того как дезертировал из испанской армии в чине капитана, успел побывать и в России (где получил от Екатерины Второй звание полковника — в расчете на попытку оторвать от Испании ее колонии), и в Англии, где предложил свои услуги прежним врагам-британцам, потом стал бригадным генералом уже революционной французской армии, — воюющей в том числе с теми же англичанами. С которыми он воевал сам — в составе испанской армии, помогая восставшим американцам. И к которым обратился за финансово-организационной помощью в снаряжении брига «Линдер» после того, как в этом отказали англичане… 
Нет, конечно, в то время практика офицеров и даже генералов служить в армиях других государств не была чем-то из рода вон выходящим. Достаточно вспомнить, например, одного из самых талантливых российских полководцев первой половины 18 века фельдмаршала Миниха — родом немца. Или еще более знаменитого первого градоначальника Одессы — француза Дюка де Ришелье. Но все же менять мундиры часто враждующих армий, как перчатки, — это, наверное, даже тогда было некоторым перебором. А уж заниматься при этом политикой, позиционируя себя в качестве патриота своей страны, служа при этом в армиях стран других… Особенно любопытным выглядит суть такого, хм, патриотизма при знакомстве, например, с нижеследующей отрывком из статьи историка Кармена Л. Боркеса:

«27 марта 1790 года Миранда представил премьер-министру Великобритании Уильяму Питту свой первый “План по формированию, организации и установлению свободного и независимого правительства в Южной Америке”. Взамен на финансовую и военную поддержку Миранда предлагает Англии торговые преференции, участие в эксплуатации американских богатств и возможность строительства судоходного канала в Панамском перешейке».

Не знаю, как кому, — но мне сей «план образования свободного и независимого правительства» вызывает ощущение стойкого «дежавю». В духе таких же планов от якобы «независимых» (обычно — «свежеиспеченных») режимов современности, предлагающих свою страну и ее богатства богатеньким иностранным «доброхотам» оптом и в розницу — лишь бы согласились взять под свое крылышко. Будь то богатейшие черноземы в Европе — или (пусть и не самые богатые) залежи редкоземельных металлов. Право, даже американцы под предводительством Джорджа Вашингтона действовали во время войны за независимость как-то менее сервилистски. 
Конечно, тезис о том, что «они сами победили англичан» — такой же миф, как и подобный ему «перл» о том, что «США в одиночку выиграли Вторую мировую войну». Хрен бы они в 18 веке победили своих «кузенов» с Туманного Альбиона, если бы не пришедшая им на помощь Франция и особенно ее военный флот. Просто Париж помогал американцам не столько в надежде на какие-то «плюшки» в случае их победы, — а просто в качестве своих «прокси» в многолетнем противостоянии с британцами, — в ходе которого французы доселе терпели обидные поражения. Вроде потери в 50-х годах 18 века Канады — и, что особенно было неприятно, Индии с ее несметными богатствами. А тут появилась возможность взять реванш — и не только своими руками. Правда, денег в эту «войну престижа» Людовик Шестнадцатый вбухал столько, — что для поправки госфинансов ему пришлось созывать Генеральные Штаты, эрзац-парламент — в конце концов инициировавший революцию, в ходе которой Его Величество и лишилось не только короны, но и головы…
Но в любом случае, подобные планы, «политические партнеры» не добавляли Миранде популярности в среде действительно патриотов Венесуэлы, — которые были не прочь добиться как минимум большей самостоятельности, — но не желали менять зависимость от Испании на зависимость от ее конкурентов. Да еще и столь чуждых по духу католикам-испанцам, как английские (да и американские тоже) протестанты, издавна находившиеся с ними «на ножах» — причем не только в переносном смысле слова. Даром, что ли, даже американский же писатель Джек Лондон в целом ряде своих произведений столь живописно показывал, как «любят» к югу от американо-мексиканской границы его соотечественников, именуемых кличкой с часто презрительным оттенком «гринго».

Так бы, наверное, Франциско Миранда и остался в памяти потомков не более чем «Предтечей» борьбы за независимость (причем больше в идейно-теоретическом смысле), — но тут внезапно Фортуна сделала резкий поворот, сделав возможной реальное начало этого процесса. Но об этом — уже в следующей части нашего цикла.

​