Первая Венесуэльская республика — и ее крах

ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

Итак, 5 июля 1811 года избранный весной Конгресс провозгласил полную независимость Венесуэлы. Казалось — давняя мечта сторонников этой идеи сбылась. Но уже спустя чуть больше года Первая республика пала, — при этом «похоронив под своими обломками» и самого пламенного ее сторонника и генералиссимуса Франциско Миранду...

Которого передали испанцам… его же соратники во главе с Симоном Боливаром! Самое интересное, что обвинять в этом лишь испанских колонизаторов, с «превосходящими силами задушивших молодое независимое государство», в данном случае не приходится. То есть незадолго до подписания республиканцами капитуляции силы роялистов действительно превосходили венесуэльские больше, чем вдвое. Но изначально-то сие соотношение было с точностью до наоборот — и даже побольше! Испанский генерал Доминго Монтеверде, начавший свою кампанию в начале весны 1812 года, имел под ружьем всего-то около полутора тысяч бойцов. Правда, не прекраснодушных идеалистов-креолов, если и державших в руках оружие, — то разве что на охоте или на службе в территориальных полках, куда колонисты вступали больше для того, чтобы иметь возможность носить красивые мундиры, дабы выглядеть в глазах местных красавиц «мужественными мачо». 
Монтеверде же и «костяк» его будущей армии были морскими пехотинцами, — успевшими до прибытия в Венесуэлу принять участие в десятках боев и при абордаже вражеских судов, и при высадках на вражескую территорию в Европе. Однако снаряжение этих закаленных бойцов оставляло желать лучшего — Регентский Совет в Испании все еще контролировал всего лишь порт Кадис — да и то лишь благодаря поддержке британского экспедиционного корпуса под командованием будущего победителя Наполеона при Ватерлоо сэра Артура Уэсли, получившего за нее титул герцога Веллинтона.
Однако на территорию, контролируемую республиканцами, бравый «морпех» двинулся, как писал один из тогдашних хронистов: «…с испанцами и жителями Коро, священником по имени Торельяс, хирургом, десятью тысячами патронов, гаубицей и десятью центнерами продовольствия». — Не совсем, конечно, полное соответствие с песней времен уже нашей Гражданской войны «десять винтовок на весь батальон, в каждой винтовке — последний патрон…», — но весьма близко к этому. С другой стороны, губернатором Коро, — одним из венесуэльских «капитанств»-провинций, сохранивших верность испанской короне: — Монтеверде и не ставился приказ «свергнуть режим бунтовщиков». Но всего-то лишь помочь перейти на сторону короля обитателям небольшого городка Сикисика, — обратившихся с соответствующей просьбой к испанской колониальной администрации.
Данный городок войска генерала заняли достаточно быстро — поскольку малочисленные республиканские военные воспринимались местными жителями больше как если не оккупанты — то мятежники против законной власти. Но, оказалось, что подобные настроения, мягко говоря, не слишком редки и на более удаленных от Коро территориях. Чем и решил воспользоваться Доминго Монтеверде, после выполнения официально полученного приказа проявивший уже собственную инициативу развивать достигнутый успех дальше.

***

Почему же многие венесуэльцы были недовольны новой республиканской властью? Если коротко — то хотя бы потому, что сам термин «республика» (по Аристотелю — «власть лучшего большинства населения») был для тогдашней Венесуэлы не вполне соответствующим. Достаточно лишь внимательно ознакомиться со списком избирателей, участвовавших в выборах в местный Конгресс. Кстати, даже не прямых, — а двухступенчатых, вроде тех, что проводились в Государственную Думу Российской империи, да и то лишь для дворян (для крестьян они, например, вообще были аж четырехступенчатыми!). То есть рядовой венесуэлец мог напрямую выбирать лишь выборщиков, которые, в свою очередь, решали, кому работать в парламенте страны. 
Но еще более шокирующим выглядит главное условие допуска к выборам: так называемый «ценз» — голосовать могли только белые(!) мужчины, причем с имуществом не меньше десяти тысяч песо! Небольшая справка — серебряный песо в те времена был приблизительно равен по покупательной способности американскому доллару — или пятой части английского фунта стерлингов и где-то на четверть дороже русского рубля (причем серебром — рубль ассигнациями стоил в полтора раза дешевле). А вот ориентировочные цены в США в первом десятилетии 19 века — когда тамошний доллар превышал по покупательной способности доллар нынешний где-то в 18 раз. 

• Шкафчик вроде комода стоил 2 доллара.
• Корова — 10 долларов.
• Построить шикарный дом «олигархического уровня» обошлось бы примерно в 8 000 долларов.

Надо ли объяснять, что даже среди не такой уж и большой прослойки белых [или почти белых, с примесью индейской (метисы) или негритянской (мулаты) крови] поселенцев обладателей 10 тысяч песо (те же доллары) было, мягко говоря, не очень много? А голосовать могли лишь богатые плантаторы, купцы, ростовщики — ну, может, еще и часть накопивших за жизнь какие-то средства ремесленников, моряков тоже. Но все равно, подобная модель государственности куда чаще именуется «олигархией» — пусть и с более широким руководящим слоем, чем при режимах вроде «семибоярщины» в Смутное время или «семибанкирщины» в «лихие 90-е».
Неудивительно, что и законы, принимаемые Конгрессом, жизнь простых венесуэльцев практически не улучшали, — чтобы не сказать наоборот. Если правящая верхушка в основном защищает интересы тех, чьей проблемой является то, что «жемчуг мелок» — забота о тех, у которых «суп жидок», обычно уходит даже не на второй план. Соответственно «униженные и оскорбленные» начинают искать альтернативные пути решения своих проблем, — обращаясь за помощью к противникам наличной власти.

***

Так что уже очень скоро отряд генерала Монтеверде стал расти за счет добровольно вступающих туда представителей венесуэльских «низов». Белых бедняков, индейцев, чернокожих, — не без основания считающих, что провозглашенная «верхами» независимость нужна только богатым. «Масла в огонь» подлило мощное землетрясение 26 марта 1812 года, — приведшее к колоссальным разрушениям и более двадцати тысячам жертв (это при населении меньше миллиона!). Причем «накрывшее» преимущественно «республиканские» провинции, — включая столицу Каракас. Да еще и произошедшее в Страстный Четверг накануне Пасхи, — а ведь аккурат в такой же Четверг, только почти годом раньше, заговорщики в Каракасе «ушли» назначенного Испанией губернатора. Для венесуэльцев, в большинстве истовых католиков, подобное совпадение было красней мистическим, — заставляющим серьезно задуматься насчет возможного «божьего гнева». И «покаяться» — во избежание повторения чего-то подобного и очень нехорошего. 
В общем, с каждой неделей весны 1812 года число сторонников генерала Монтеверде росло, — а вот численность бойцов республиканской армии наоборот таяло. В отчаянии Конгресс наделил Миранду диктаторскими полномочиями, — присвоив ему чин генералиссимуса. Тем более что генерала с бо́льшим реальным боевым опытом на европейском театре военных действий у республиканцев просто не было. Так что даже тот же Боливар, ранее реально не воевавший, быстро «дорос» до полковника — коменданта важнейшей крепости Пуэрто-Кабильо на побережье Карибского моря. Кроме чисто оборонительной функции крепость служила еще и тюрьмой для пленных испанских солдат. Которых в одну не самую приятную для республиканцев ночь выпустил на свободу некий младший офицер, — решивший, что дело республики уже проиграно, — а прощение испанского короля за участие в сепаратистском движении еще надо заслужить. О том, что произошло дальше, во многом можно судить по письмам Симона Боливара, не сумевшего вернуть под свой контроль захваченную испанскими пленными крепость, своему «главкому», Франциско Миранде. 

30 июня:
«Я выполнил свой долг, мой генерал, и если бы солдаты не взбунтовались, я сражался бы с врагом. От предательства никто не застрахован, это не моя вина».

6 июля:
«Хотя я потерял Пуэрто-Кабельо, я выполнил свой долг. Виноват лишь в том, что спас свою честь и жизнь».

12 июля:
«Моё сердце разбито! Пуэрто-Кабельо больше не в наших руках. Мой дух настолько подавлен, что у меня нет настроения послать хоть одного солдата на штурм города».

***

Да уж, прямо-таки эпизод-мем из «Иван Васильевич меняет профессию»: «Оставь меня, старушка — я в печали…». И это пишет какой-никакой вроде как боевой офицер (причем состоящий в чине полковника!) — в то время как итог войны, как говорится, висит на волоске, — а враг готов прорваться в столицу твоей страны! При этом допуская рассуждения образца «если бы не… — я бы победил». Да искусство военачальника в первую очередь и состоит в том, чтобы быть готовым противостоять любым неожиданностям со стороны противника! В свою очередь, делая все, чтобы совершать в ходе боевых действий ходы, неожиданные для оппонента. Как лаконично выражался на этот счет Суворов: «Удивил — победил!». 
А тут какой-то детский лепет «меня обману-ули — так нечестно, я так больше не играю!» Для игр в песочнице, конечно, еще может сойти, — но не для реальной войны, тем более на одном из ключевых участков обороны. А уж говорить о каком-то «спасении чести…» Японские самураи в подобных случаях сразу делали себе «сэппуку» — более известное для европейцев под названием «харакири» ритуальное самоубийство путем разрезания специальным кинжалом собственного живота. Высшие военачальники, правда, перед этим должны были обратиться за разрешением к своему князю — или даже к императору. Вдруг сюзерен решит, что даже опозоренный поражением, но все же опытный и храбрый подчиненный лучше, чем пришедший ему на смену новичок? Но и на Западе традиция смывать позор критического поражения собственной кровью среди офицеров тоже была в чести. Так, могли осознанно уйти на дно со своими кораблями их капитаны, — отказываясь сесть в шлюпку. Но и в сухопутных армиях подобные традиции тоже имели место — пусть и реже. В противном случае, полководца, допустившего поражение, очень часто ждал трибунал — с далеко не всегда оправдательным вердиктом… 
Хотя, в общем, непосредственный начальник Боливара, Миранда, тоже в те дни, видимо, чувствовал себя не лучшим образом. Его армия, уступающая испанцам более чем вдвое, оказалась после падения Пуэрто-Кабильо «между двух огней» — и 25 июля 1812 года генералиссимус подписал капитуляцию. В плен тогда попали 4472 солдата и офицера. Спустя 4 дня генерал Монтеверде вошёл в Каракас, — восстановив там королевскую власть. 

***

Но дальше начинается самое интересное! Из отчета Монтеверде Регентскому совету:

«Прибыв в Каракас, я немедленно издал строжайший приказ арестовать мятежных вожаков, находившихся в Ла-Гуайре. К счастью, еще до того, как мне удалось прибыть в этот порт, а я стремился это сделать с максимальной быстротой, Касас (республиканский комендант Ла-Гуайры) по совету Пеньи и при помощи Боливара бросил Миранду в тюрьму и арестовал всех его сообщников, находившихся в порту. Осуществляя операцию, Касас рисковал своей жизнью, которой он лишился бы, если бы его постигла неудача. Касас выполнил свою задачу самым лучшим образом... Я не могу не отметить полезные услуги Касаса, а также Боливара и Пеньи, за что я их оставил на свободе, а Боливару выдал заграничный паспорт, ибо его влияние и связи здесь могут быть опасными в нынешних условиях».

Вообще, при всем уважении к испанскому командующему, есть основания полагать, что в его отчете начальству в метрополии вкрались существенные неточности. Капитуляции, договора между командующими о прекращении проигравшей стороной сопротивления и в тот период, и раньше, и позже обычно носили характер «капитуляции почетной» в той или иной мере. В отличие от капитуляции безоговорочной, получившей широчайшую известность после мая 1945 года, — когда подписавшие ее немецкие генералы сразу из Потсдамского дворца отправились в тюрьму, а затем — на скамью подсудимых в Нюрнберг. 
Так что если бы Монтеверде действительно хотел «арестовать мятежных вожаков» — он бы это сделал сразу же после того, как едва просохли бы чернила на их подписях под актом о прекращении сопротивления. Но в том-то и дело, что будь так — вряд ли республиканцы рискнули бы прекратить сопротивление. Дрались бы до последнего солдата, отходя с боем до порта, чтобы эвакуироваться на ближайший контролируемый теми же британцами остров в Карибском море. 
Действительно, в ряде источников содержится именно такая версия — капитулировал Франциско Миранда с условием, что ему с окружением позволят покинуть Венесуэлу. Косвенно подтверждает это и известный советский историк-латиноамериканист, до перехода на научную работу долгие годы работавший в этом регионе разведчииком-нелегалом, позже — дипломатом в ранге посла, Иосиф Ромуальдович Григулевич. В своей книге «Боливар», изданной в СССР в серии «Жизнь замечательных людей» (соответственно, с выраженной симпатией к ее главному герою), он пишет о чуть более поздних событиях истории борьбы за венесуэльскую независимость:

«Боливар принял капитуляцию (испанцев) на тех же условиях, на которые в свое время согласился Миранда. Каракасец обещал испанцам амнистию, свободный выезд из Венесуэлы, а офицерам разрешил сохранить личное оружие». 

И Монтеверде на это условие пошел — ведь оно позволяло одержать окончательную победу, не проливая лишнюю кровь своих солдат. Да, в общем, и солдат противника тоже, — которых в большинстве своем испанец не без оснований надеялся, хм, переубедить «поддерживать бунтовщиков». Обычная практика гражданских войн, не исключая и ту, что шла после победы Октября в России, — когда рядовых бойцов что Белой, что Красной армий, попавших в плен, достаточно редко расстреливали, — чего не скажешь о пленных комиссарах и красных командирах с одной стороны — и белых офицерах с другой.
Так что испанский генерал свое слово сдержал, — позволив руководству повстанцев покинуть страну. Но когда ему, что называется, «на блюдечке с голубой каемочкой» республиканцы Касас, Пенья и Боливар подали своего связанного, арестованного ими главнокомандующего — тут уж офицерская совесть Монтеверде была чиста — не он же Миранду арестовывал, правда? После чего и малость приукрасил свой отчет испанскому начальству, — дескать, я с самого начала этих зловредных бунтовщиков хотел за решетку посадить. Потому, видимо, и выдал большинству из них паспорта для свободного прохода пограничных пунктов под контролем уже стражников-роялистов — в награду за «голову» своего командира, ибо у испанцев сделать это на тот момент были «руки коротки». 
Сам Боливар позже мотивировал свой шокирующий поступок желанием «наказать Миранду за его предательство, выразившееся в капитуляции, пока еще не были исчерпаны все возможности сопротивления». Хотя, по большому счету, венесуэльский «главком» всего лишь «скосплеил» самого Боливара в его «мой дух подавлен — и нет настроения» после не менее шокирующей сдачи тем доверенной важной крепости. Но понятно ж, что «это другое» — и вообще, своя рубашка ближе к телу. Однако в любом случае — если бы даже венесуэльский генералиссимус был бы виновен, — то, по идее, и судить его должны были за это его соратники, а не враги! На худой конец, это могли бы сделать и сами вышеупомянутые комендант Ла-Гуайры Касас с Боливаром, имеющие полковничьи эполеты. Имея в качестве остальных членов импровизированного трибунала участников пониже, того же дона Мигеля де Пенью, например. Подобно тому, как революционные французские политики отдали Миранду под трибунал в Париже за поражение вверенных ему войск в Бельгии, — а не передали на расправу через линию фронта. 

***

Интересно заметить, что не обошел своим вниманием эту интригу даже знаменитый больше на стезе политэкономической теории Карл Маркс — по военной истории все же преимущественно специализировался его друг и соратник Фридрих Энгельс. В своей статье, посвященной Боливару, Маркс описывает события лета 1812 года в Венесуэле куда более уничижительно-нелицеприятно для ее будущего «Освободителя», чем Григулевич:

«Когда испанским военнопленным, которых Миранда обычно систематически отправлял в Пуэрто-Кабельо для содержания под стражей в цитадели, удалось внезапно напасть на свою стражу, одержать над ней верх и захватить цитадель, Боливар, хотя его противники были безоружны, а сам он имел многочисленный гарнизон и большие склады, ночью с восемью своими офицерами, не предупредив собственные войска, поспешно сел на корабль, прибыл на рассвете в Ла-Гуайру и удалился в свое имение в Сан-Матео. Узнав о бегстве своего командира, гарнизон в полном порядке оставил крепость, которая была немедленно занята испанцами под командованием Монтеверде. Это событие склонило чашу весов в пользу испанцев и принудило Миранду, по поручению конгресса, подписать 26 июля 1812 г. в Витории договор, в силу которого Венесуэла возвращалась под власть Испании. 
30 июля Миранда прибыл в Ла-Гуайру, где он намеревался сесть на английский корабль. При посещении им коменданта этого города, полковника Мануэля Мариа Касаса, он встретился с многочисленным обществом, среди которого находились дон Мигель Пенья и Симон Боливар; последние убедили его провести хотя бы одну ночь в доме полковника Касаса. В два часа утра, когда Миранда спал безмятежным сном, Касас, Пенья и Боливар с четырьмя вооруженными солдатами вошли в его комнату, предусмотрительно завладели его шпагой и пистолетом, затем разбудили его, грубо приказали встать и одеться, заковали в кандалы и, в конце концов, выдали его Монтеверде, который отправил его в Кадис, где после нескольких лет тюремного заключения он умер в оковах. Этот поступок, совершенный под тем предлогом, что Миранда якобы предал свою страну капитуляцией в Витории, обеспечил Боливару особую благосклонность со стороны Монтеверде, так что когда Боливар попросил у него паспорт, Монтеверде заявил, что просьба полковника Боливара “должна быть удовлетворена в благодарность за оказанную им выдачей Миранды услугу королю Испании”». Другие авторы идут даже дальше, замечая: «После ареста и выдачи Миранды Боливар и его офицеры принесли Монтеверде присягу, поклявшись, что больше не будут вести сепаратистскую деятельность в Южной Америке». 

***

И все же — в чем причина такого, мягко говоря, шокирующего поступка одного из «отцов» венесуэльской независимости по отношению к своему соратнику и действительно «предтече», предшественнику на этой ниве? Наиболее одиозный, чисто «шкурный» мотив спасти свою жизнь в обмен на передачу испанцам их заклятого врага, пожалуй, не выдерживает критики. Как уже говорилось выше — возможность покинуть Венесуэлу после поражения была и у Миранды, и у Боливара, и других офицеров-республиканцев уже по условиям подписанной в Монтеверде капитуляции. Даже если испанский военачальник и захотел данные условия нарушить — это было бы минимум сложно исполнимо уже с чисто технической точки зрения. Даже если допустить почти полную блокаду порта Ла-Гуайры испанскими военными кораблями.
Ведь в тропическую ночь на Карибах, как в этом единогласно сходятся все авторы книг на «морские» и «пиратские» темы, видимость, что называется, — «хоть глаз выколи», почти нулевая. Конечно, «ходовые огни» идущих мимо судов во избежание столкновения с ними увидеть можно. Но если такие огни не зажигать самому — твое судно становится практически «невидимкой» — ведь у «стражей морских границ» на то время не было ни прожекторов, ни тем более радиолокаторов. Чем на протяжении столетий и пользовались ушлые контрабандисты, — доставляя/забирая товары в Венесуэлу мимо таможни. Соответственно, покинуть страну, войну за которую республиканцы проиграли роялистам, можно было бы без особого труда на любой рыбачьей шхуне или даже лодке — и без разрешения этого по условиям капитуляции, и без выданных победителями «загранпаспортов». 

«Месть Миранде за якобы бездарно проигранную испанцам войну, когда у него еще оставались возможности для сопротивления»? Так ведь хотя венесуэльский диктатор и генералиссимус подписал злосчастный акт о капитуляции, — но единолично это решение не принимал, заручившись и поддержкой Конгресса, как сказали бы сейчас: «единственного легитимного органа, отражающего волеизъявление граждан страны». Ну, не всех, конечно, учитывая возмутительный «имущественный» и «расовый» ценз, — но все-таки. Оно-то, конечно, после 1945 года лидера режима Виши во Франции тоже сделали «козлом отпущения» за якобы лежащую почти лишь на нем одном вину коллаборационизма с гитлеровцами. Хотя за капитуляцию перед Третьим Рейхом и вручение чрезвычайных полномочий престарелому маршалу в том самом курортном местечке Виши проголосовало более чем «конституционным» большинством вполне себе легитимное Национальное собрание Франции. Но больно уж хотелось де Голлю выставить свою страну не союзницей нацистов, как это, в общем, и было на самом деле, — а якобы «изначальной частью антигитлеровской коалиции» вплоть до статуса «Постоянного члена Совета Безопасности ООН». Вот и приговорили «главного злодея» Петена к «высшей мере», замененной на «пожизненное» из-за преклонного возраста. Но тогда хоть речь шла о борьбе за престижное место в лагере победителей Гитлера уже после свершившейся победы. А не на пике тяжелейшего поражения, завершившегося крахом Первой Венесуэльской республики.

***

С другой стороны, «козел отпущения» может потребоваться не только победителям, как в «деголлевской» Франции, — но и побежденным тоже. Интересная цитата от известного венесуэльского историка, кстати, награжденной орденом Миранды, Кармен Бооркес:

В июле 1810 года Боливар в сопровождении Луиса Лопеса Мендеса и Андреса Бельо прибывает в Лондон с дипломатической миссией нового правительства в поисках поддержки Великобритании. Ему дают инструкции держаться подальше от Миранды, этого авантюриста и еретика, которого четыре года назад аристократы в Каракасе хотели видеть превращенным в прах из-за его попыток покончить со «сладким игом послушания королю». (Выд. автором статьи.) Несколько месяцев проводят Боливар и Миранда в Англии, и нетрудно догадаться, что не было ни одного вопроса, который бы они не затронули, и ни одной темы, которую бы они не обсудили. Многие из идей Миранды были переняты Боливаром и многими другими...

Да, к 1810, а особенно к 1812 году многое в Каракасе изменилось — бывшие сторонники «сладкого ига послушания королю» официально объявили себя радикальными сторонниками независимости. Правда, провозглашенной контролируемым ими Конгрессом спустя лишь несколько месяцев после выборов — и лишь после, хм, очень серьезного давления на депутатов со стороны радикальной «улицы» из числа сторонников Миранды и Боливара. В этом смысле и наделение первого диктаторскими полномочиями имело оттенок неофициального сигнала испанской администрации, — дескать, мы уже почти ни за что и не отвечаем, это все радикалы, которые нас заставили им реальную власть отдать. 
Ну, а когда дошло до капитуляции — те же «умеренные» захотели подтвердить свою лояльность королю Испании не только выдачей Миранде полномочий ее подписать, — но и, сорри за не очень веселый каламбур, выдачей победителям самого Миранды. «Техническими исполнителями» чего и стали полковники Касас и Боливар (у которого, впрочем, могли быть и мотивы личного соперничества с Мирандой за лидерство в национально-освободительной борьбе) — с «примкнувшим к ним» доном Мигелем де Пенья. В пользу этого свидетельствует и то, что в глазах не только нынешних, но и тогдашних венесуэльцев Симон Боливар отнюдь не выглядел предателем своего соратника и как-никак главнокомандующего. 

Ладно там потомки — они могли простить героя борьбы за независимость благодаря его победам, ведь «победителей не судят». Однако для современников-то Боливар в 1812 году победителем не выглядел от слова совсем — скорее уж наоборот! Но все равно, за ним при первой выдавшейся возможности вновь пошли в бой с испанской колониальной армией радикальные сторонники независимости. Но об этом — в следующих частях нашего цикла…

​