Венесуэла — от испанской колонии к независимости

В предыдущей публикации речь шла о том, как вскоре после открытия Венесуэлы соратниками Колумба эта территория на севере Южной Америки оказалась под фактическим господством немецких банкиров из Аугсбурга — в качестве платы за выделенный им королю Испании Карлу Пятому кредит для обеспечения своего избрания императором Священной Римской империи германской нации.

Два с лишним десятилетия хозяйничанья этих «временщиков», заинтересованных лишь в максимальных прибылях для вывоза в Европу, оставили по себе не самый положительный след. Тем более что наместники немцев большей частью «гонялись за фантомами», — ища то несуществующий морской проход из Атлантики в Тихий океан для доступа к «островам пряностей» в Азии, — то пытались открыть столь же мифическое «Эльдорадо», где золото ценилось на уровне обычного песка ввиду его громадных запасов. 
Реальная же экономика и так не слишком большой колонии за это время приходила во все больший упадок — так что к 1546 году даже с горем пополам уже заложенные поселения большей частью представляли из себя руины. Денонсация королем-императором договора о концессии ушлыми «бундесами» «Маленькой Венеции» (как, собственно, и переводится данное штурманом Америго Веспуччи название Венесуэла) разве что смогла остановить этот развал, — но о восстановлении речь пока не шла. Большая часть ресурсов, в первую очередь человеческих, в виде жаждущих приключений и (куда ж без него!) золота конкистадоров и просто переселенцев направлялась из Испании туда, где это золото можно было раздобыть. В Мексику — для «прихватизации» богатств разгромленной завоевателями империи ацтеков, в Перу — за сокровищами инков, южнее — в Аргентину и Чили, а вот бедная на сей драгоценный металл «американская Венеция» оказалась явно обойдена вниманием. Так что к середине 16 века на ее территории, по самым оптимистическим подсчетам, находилось от силы около пары тысяч европейцев, в первую очередь испанцев, конечно.

На первый взгляд это может оказаться странным — как такое мизерное количество колонистов могло удерживать контроль над территорией на тот момент свыше миллиона квадратных километров — пару Франций, — на минуточку?! Да очень просто — по принципу иронической пословицы «первый парень на деревне, — а в деревне один двор». В том смысле, что на венесуэльских землях в то время мало-мальски серьезной местной государственности, пусть даже образца архаичного «бронзового века», просто не было — в основном царил первобытнообщинный племенной строй. Правда, те же немцы во время своих походов в поисках Эльдорадо вроде бы натыкались на некие города в глубине джунглей, способных выставить войско в 15 тысяч бойцов, — о чем и упоминали в своих отчетах. Как и о том, что сие войско они «одним махом семерых побивахом» — то есть даже не семерых, а по почти целых четыре сотни индейских воинов на одного конкистадора, коих на ногах к моменту стычки оставалось менее сорока. 
Конечно, тот же Франциско Писарро тоже умудрился победить мощную империю инков в первую очередь благодаря не количеству своих соратников, но наличию огнестрельного оружия и невиданных ранее индейцами лошадям с вооруженными всадниками на них. Но все же соотношение 40:15 000 поневоле заставляет предположить, что немецкие коллеги вышеупомянутого Писарро в описании своих эпических побед больше руководствовались подходом в духе описания подвигов, включая и военные, родившимся спустя два века благодаря их известному соотечественнику барону Мюнхгаузену. Тем более что кроме этого рапорта банкирам Вельзерам сведений о наличии в Венесуэле столь гигантского по тогдашним временам города индейцев зафиксировано не было…

Наличные же племена могли быть более или менее воинственными, — но в силу разъединенности между собой — особой опасности для имеющих «огнестрел» и стальные доспехи ветеранов европейских войн не представляли. В открытых сражениях, во всяком случае. К тому же на вооружении пришельцев было еще одно мощнейшее оружие — биологическое. Пусть примененное ими и неосознанно — в самом деле: до разбрасывания вокруг индейских стойбищ одеял, на которых лежали больные оспой, по образцу американских «покорителей Дикого Запада» ни немцы, ни испанцы, надо отдать им должное, все же не опускались. Хотя, может быть, и лишь потому, что просто не были достаточно искушены в премудростях эпидемиологии — ввиду зачаточного состояния этой науки в тот период. Однако индейцам, практически не знакомым с «европейскими болезнями», от этого было не легче — считается, что в течение 16 века от них вымерло 90 % коренного населения Нового Света (преимущественно как раз из Латинской, более колонизированной в то время, Америки) — до этого составлявшего около 60 млн человек. 
Есть даже гипотеза, что именно такое массовое вымирание в Новом Свете на уровне последствий «великой чумы» в Европе 1347—49 годов в итоге вызвало «малый ледниковый период» в начале века 17-го. Ведь на целый порядок сократились площади возделываемых полей, поголовье выращиваемого скота — и, соответственно, выброс в атмосферу «парниковых газов». Жаль только, за последствия преступной небрежности (в лучшем случае) «цивилизованных» европейцев больше всего пришлось расплачиваться России, — Смутное время в которой как раз и началось из-за наступившего вследствие этого «малого ледникового периода» длительного недорода и «великого голода» при Годунове.

***

Так или иначе, — но испанцы без особого труда смогли не просто завоевать, — но и удержать власть над обширными территориями обеих Америк, включая и Венесуэлу. Что, в общем, после уничтожения наиболее воинственной части местной элиты и массового вымирания было не очень трудно. Ведь единства на огромном континенте не было и в доколумбову эпоху, а простому народу, что индейцам, что испанцам, по большому счету не столь важно, кто им руководит — лишь бы обирали поменьше. В этом смысле, кстати, испанские короли старались без особых причин не «наломать дров», — занимаясь уже абсолютным «беспределом» в отношении местного индейского населения. Во всяком случае, ни до подхода «хороший индеец — мертвый индеец» от американских генералов 19 века, ни до «славянских недочеловеков» от «высшей расы истинных арийцев» века 20-го дело однозначно не доходило. Наоборот — еще в 1512 году были приняты так называемые «Бургосские законы», 30 годами позже — «Новые законы», — согласно которым коренное населения Америки как раз наоборот официально признавались полноценными людьми. 
Последних, конечно, надлежало «привести к истинной вере» (куда ж без этого королю, носившему титул «его католическое величество»!), — но запрещалось обращать и в рабство, и даже в классических «крепостных». Правда, местная администрация и просто «потерявшие берега» власть имущие нередко и допустимые повинности могли доводить до степени едва ли не рабовладения, — но тут уж, как говорится, «жалует царь — да не жалует псарь…». В любом случае, превращения отрубленных за невыполнение норм по добыче каучуконосной «гевеи» рук порабощенных туземцев в самую ходовую «валюту» Конго, в бытность его в 19 веке «личным владением» блистательного европейского монарха и, хм, «великого гуманиста» короля Леопольда, в испанских владениях вроде не наблюдалось. 
Даже инквизиция, от которой, по логике, можно было ожидать в Новом Свете зверств образца массовых «аутодафе» и Альбигойских войн, как раз особо и не зверствовала. Хотя этот на первый взгляд парадокс как раз легко объясним. Ведь в Испании при Торквемаде сей печально известный институт стал больше не столько церковным, сколько государственным учреждением, — подчинявшимся лично королю. И с его «отмашки» направлявший свой «карающий меч» (точнее, дыбу и костер — «милосердные» инквизиторы лицемерно чурались «проливания крови») не столько по признаку собственно «ереси», — а по тому, кто эту «ересь» проявлял. 

Грубо говоря, главным критерием было богатство и (или) знатность потенциальных жертв. Которыми могли быть и зажиточные купцы и горожане, и на словах крестившиеся (и тоже небедные) евреи, и даже высшие аристократы — особенно если их угораздило ввязаться в какую-нибудь «фронду» в отношении короля. Который, — в случае использования против оппозиции не официальных, а «церковных» спецслужб, — получал многостороннюю выгоду. Во-первых, представляя своих противников врагами не себя любимого, — но «святой веры», тем самым заручаясь поддержкой и обычно фанатичных «низов». Во-вторых, — конечно, «выколачивая» из жертв очень солидные суммы за смягчения приговора якобы «независимыми» судьями-инквизиторами. В-третьих, — мог за такую мзду без потери репутации позволить себе не казнить заговорщиков (вдруг еще понадобятся на случай изменения придворных раскладов?), дескать, «церковь же милосердна, не хочет смерти грешника»…
Ну, а какие купцы, аристократы-гранды, да хоть бы богатенькие евреи-выкресты в южноамериканской сельве?! Что с этих нищих индейцев возьмешь, кроме набедренной повязки (да и то — не у всех, немало племен там доселе ходит нагишом) — да, может, связки бананов? Разве что самих в «живой товар», в рабов превратить, — используя до конца их недолгой жизни на рудниках и плантациях? Так это ж тоже палка о двух концах. Дисциплинированные «терции» лучшей на тот момент в мире испанской пехоты, аркебузиры и мушкетеры, хороши были против многочисленных отрядов местных царьков, — вооруженных лишь копьями и луками. А вот при условии «партизанской борьбы» в непроходимых джунглях, к тому же мало знакомым пришельцам из знойных степей Испании, пущенная из засады стрела из лука (или даже стрелка из духовой трубки), смазанная ядом кураре, будет поэффективнее тогдашнего громоздкого «огнестрела», перезаряжаемого порой больше минуты. 

***

Кстати, само слово «герилья», термин, обозначающий партизанскую борьбу, недаром имеет именно испанское происхождение. Больше всего ставший известным после массовой «герильи» испанских патриотов против оккупировавших их страну наполеоновских войск в начале 19 века. А «второе дыхание» получивший уже со второй половины века 20-го, — когда во многих государствах Латинской Америки повстанцы левых взглядов успешно противостоят регулярным правительственным частям вкупе с американскими, хм, «советниками» даже не годами — десятилетиями! 
Так что, на удивление, обычно воинственная в плане «борьбы с ересями» Католическая церковь в испанских колониях занималась больше как раз положенным ей миссионерством, — а не поиском «врагов истинной веры». «Просвещение», правда, получалось не всегда. Как с заметной иронией писал на этот счет упоминавшийся в первой части этого цикла историк, воин, врач, моряк и пират (все в одном лице!) Александр Эсквемелин во второй половине 17 века:

«Я хочу описать тамошних индейцев, чтобы читатель уяснил, каковы их верования и образ жизни. Индейцы эти находятся под владычеством испанцев уже доброе столетие и испытывают множество бед и невзгод: испанцы согнали их всех в одно место и там мучают. Каждые полгода они посылают к ним священника, который (как считается) обращает их в истинную веру. Но такие священники чаще всего славятся безбожием, чем верой в бога и добродетельностью. Они появляются среди индейцев лишь с одной целью — сорвать какую-нибудь мзду.
Как только приезжает священник, старший из индейцев, которого называют касиком, отдает ему свою дочь или какую-нибудь другую женщину. Она остается у священника до тех пор, пока он живет среди них. Кроме того, индейцы приносят кур, яйца, ткани, — короче говоря, все, что у них есть, и все, что у них вымогает священник; если они молятся на свой лад, их могут бросить в тюрьму и наказать штрафом. Когда испанскому священнику становится очевидно, что взять у индейцев уже больше нечего, он покидает эти места; и стоит ему скрыться, как индейцы начинают снова молиться на свой лад. У каждого из них есть излюбленный божок…»

Впрочем, прежде чем прогнозируемо улыбнуться от описания таких, хм, «миссионерских успехов», стоит учесть несколько моментов. Для начала, Эсквемелин, согласно мнению большинства биографов, был протестантом — так что католикам, мягко говоря, не симпатизировал, — а значит, вряд ли мог быть полностью объективным. Ну а потом, в Российской империи середины даже 19 века, согласно сообщению одного из миссионеров, в Синод «6 из 7 крестьян уверены, что Троица — это Христос, Божья Матерь и святитель Николай». — Известная картина «Чаепитие в Мытищах» тоже писалась в том же 19 веке явно «с натуры», — а не представляла собой, как сейчас модно говорить, «злостный фейк». 
Но вообще, вероучительные догмы — это одно, однако есть и сведения о существовании в Южной Америке (правда, не в Венесуэле, — а Южнее, в Парагвае) почти настоящего «государства в государстве» под руководством ордена иезуитов, с элементами почти что социализма. Недаром в уже 20-м веке именно этот континент стал родиной так называемой «теологии освобождения». К которой официальный папский Рим относится очень и очень прохладно, — однако в Южной Америке ей симпатизируют не только ряд «левых» священников и даже епископов, — но и немало настоящих революционеров. 

***

Любопытно заметить, что вышеупомянутые на первый взгляд трудносочетаемые элементы латиноамериканской религиозности нашли отражение даже в очень популярном доселе приключенческом фильме «Зорро», снятом в 1973 году французами с итальянцами. Там, например, фигурирует очень положительный священник-миссионер — настоящий подвижник, учитель местных детишек, защитник обиженных бедняков от произвола местного «наполеончика» полковника Уэрты. При этом один из его учеников, обаятельный мальчик-негритенок, рассказывает всем знакомым и незнакомым людям о том, что видел «знак Зорро» — «духа черной лисицы», — который должен придти и принести народу освобождение. Эдакий спаситель-«мессия» в варианте местных донельзя смешанных верований, сочетающих в себе и христианство, и язычество. Кстати, этот самый символ представлял собой… латинскую букву Z! Мда, учитывая самые современные события, происходящие на наших глазах, — прям-таки мистика на грани фантастики…
Кстати, по сюжету действие «Зорро» происходит… тоже в Венесуэле! Ну, может, малость и на территории Колумбии тоже, — если вспомнить жест настоящего губернатора несуществующей в реальности провинции Новый Арагон при объяснении своему сыну на карте, куда же они едут. Ну, так ведь в то время и Венесуэла была всего лишь отдельным «генерал-капитанством» в рамках более крупной административной единицы — вице-королевства Новая Гранада. После получения независимости ставшей Великой Колумбией, — в состав которой входили и собственно современная Колумбия, и Венесуэла, и Панама, и Эквадор… А события, показанные в фильме, происходят ориентировочно где-то в 18 веке, ближе к началу национально-освободительных революций, — но пока еще при достаточно стабильной испанской колониальной власти. 

Кстати, при просмотре «Зорро» многих может посетить мысль — ну, так почему же освобождение от испанского колониального ига, несмотря на показанное в фильме запредельное угнетение вплоть до использования для наказания неимущих должников форменных «концлагерей», произошло так относительно поздно — лишь в первой четверти 19 века? Да и то благодаря не столько народному возмущению — сколько сочетанию вместе не так уж часто встречающихся одновременно признаков «революционной ситуации»? Неужели народ все эти столетия лишь смиренно терпел — в ожидании очередного «Зорро», героя-освободителя?
Конечно нет — восстания в Южной Америке, не исключая Венесуэлы, тоже имели место быть — и даже порой относительно масштабные, длительные и многочисленные. Правда, больше всего их зафиксировано в 16 и к концу 18 века, в период между этими вехами таких выступлений было не так уж и много. Причин тому несколько. Для начала, не стоит забывать, что хотя бы относительное единство коренного и приезжего населения Латинской Америки наступило очень и очень нескоро после ее открытия Колумбом. Так что даже самые угнетаемые богатеями и аристократами испанцы вряд ли бы захотели стать под одни знамена с восстававшими то тут, то там индейцами — обычно под лозунгами восстановления древних империй, разрушенных конкистадорами. Не говоря уже о том, что это подразумевало и признание приоритета местных религиозных верований для, пожалуй, самых истовых католиков во всей Европе. И вообще, даже в случае гипотетической победы индейского восстания, что могло ожидать даже самых недовольных колониальными властями испанских колонистов — если не превращение в граждан в лучшем случае «не первого сорта» (чтобы не сказать резче)? Правда, к концу 18 века недовольство нередко начали проявлять и часть богатых креолов — потомков испанцев, осевших в колониях, и обычно никогда не видевших лично далекую родину. Но и их недовольство, даже выражавшееся вооруженными выступлениями, обычно не заходило за рамки требования тех или иных реформ, ликвидации злоупотреблений власть имущих.

***

Ну и потом, не стоит забывать что «черные краски», которыми обычно описывают «угнетение Испанией своих колоний» надо оценивать в сравнении. Да, колонистам, в том числе и в Венесуэле, до конца 18 века разрешалось торговать только через специально созданные для этого королем и его окружением аналог британской Вест-Индской компании, — платя за ее товары порой раза так вчетверо дороже, чем в Европе. При этом продавая купцам свою продукцию, наоборот, в разы дешевле, чем даже на оптовых европейских рынках. 
Но с другой то стороны, если бы жизнь большинства испанцев в самой Испании была мало-мальски хотя бы сносной — с какого перепугу кто-то из них стал бы плыть за океан, рискуя жизнью и во время плавания, и на новых, куда менее цивилизованных территориях? Увы, и перспективы для младших сыновей дворян, которым наследовали лишь первенцы, и даже для не старших детей крестьян и горожан были отнюдь не радужными — в лучшем случае в виде службы в армии на низких должностях или «карьера» слуг. И почему-то за сочувствием к ограбленным жадными купцами-монополистами колонистам немногим приходит в голову мысль, что для того, чтобы платить за товары из Европы в разы большие, чем в самой Испании деньги — эти деньги надо иметь. Иначе по элементарным законам рынка упавший спрос быстро заставит цены упасть. 

А ведь «несчастные колонисты» не только достаточно стабильно покупали дорогие европейские товары. В отличие, кстати, от 95 % российских крестьян, которые даже накануне революции, в 20 веке, живя в «благословенной России, которую мы потеряли» (ТМ), товары практически не покупали — ибо денег на их покупку не имели. Потому что и сами почти ничего не продавали — ибо почти весь выращенный урожай шел на еду, а крестьянские семьи жили «натуральным хозяйством», обеспечивая скудный быт своими руками. А колонисты еще и достаточно регулярно платили немалую мзду нередко грабившими в 17—18 веках их города пиратам. Тоже, кстати, важный институт «канализации» недовольства наиболее «пассионарных» членов общества, — вместо привычных занятий мирным трудом могущих податься в «джентльмены удачи», пожив в свое удовольствие, пусть даже, как говорится, «ярко, но недолго». Подобно тому, как многие такие же «пассионарии» в дореволюционной России уходили на Дон и Яик, к казакам, — жившим, если называть вещи своими именами, в первую очередь, как бы помягче выразиться, «экспроприациями». Обычно дальних соседей, — но при определенных обстоятельствах и «ближних» тоже. Как, например, в Смутное время, — когда казачьи банды терроризировали жителей центральной России едва ли не похлеще, чем польско-литовские интервенты. 
Даже взять и возрастающий спрос в новых испанских колониях на рабов — обычно из Африки (хотя их число пополнялось и за счет военнопленных-европейцев, и за счет тех же взятых в плен, но не вздернутых на рею пиратов тоже). Иногда это пытаются объяснить якобы «недостатком местной рабочей силы» — из числа тех же индейцев, из-за их массового вымирания по причине эпидемий. Но ведь все равно рабов, что черных, что белых, за все время существования рабства в Новом Свете было на порядок-два меньше коренных жителей! Просто последних, как уже говорилось выше, королевская власть запрещала обращать в откровенное рабство, — а за счет «оброка», трудовых повинностей, нужного экономического эффекта было не достичь. Ведь лично свободное население, что коренное, что прибывшее из метрополии, просто не желало заниматься «черной работой» — вот и приходилось заставлять ее выполнять принудительно тех, кто этой свободы не имел. Но из этого заодно вытекает и то, что свободному населению как минимум перспектива голодной смерти в случае отказа от наиболее неквалифицированных и тяжелых работ не угрожала, — чего не скажешь об их европейских современниках из низов, чья жизнь, несмотря на формальную свободу, по условиям не слишком отличалась от каторги. Вот до поры до времени народ в колониях и не слишком бунтовал. 

То есть бунты-то были, — но именно что бунты без реальных последствий в виде коренного слома сложившейся социально-экономической модели устройства общества. А о том, как и почему все-таки этот коренной революционный слом произошел — мы продолжим разговор в следующих материалах. 

​