13 октября 2020 148

Продолжение. Начало в №№ 128, 129, 130, 131.

Невольное отчуждение главных героев романа преодолевается в сцене спора Лаврецкого с самонадеянным
чиновником Паншиным о судьбах России. Лиза и Лаврецкий узнают друг в друге истинно русских людей и тесно сходятся в своих национально-патриотических чувствах: «Лиза не вымолвила ни одного слова в течение спора между Лаврецким и Паншиным, но внимательно следила за ним и вся была на стороне Лаврецкого. Политика её занимала очень мало; но самонадеянный тон светского чиновника (он никогда ещё так не высказывался) её отталкивал; его презрение к России её оскорбило. Лизе и в голову не приходило, что она патриотка; но ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума её радовал; она, не чинясь, по целым часам беседовала с старостой материнского имения, когда он приезжал в город, и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения. Лаврецкий всё это чувствовал: он бы не стал возражать одному Паншину; он говорил только для Лизы» (6, 102–103).
В противовес западнику Паншину «Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России <…> Паншин возражал раздражительно и резко, объявил, что умные люди должны всё переделать <…>, назвал Лаврецкого отсталым консерватором <…>. Лаврецкий не рассердился, не возвысил голоса <…> и спокойно разбил Паншина на всех пунктах. Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок с высоты чиновничьего самосознания – переде¬лок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал <…>; привёл в пример своё собственное воспитание, требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею» (6, 101–102).
Довольна исходом спора и Марфа Тимофеевна: «Старушка потрепала украдкой Лаврецкого по щеке, лукаво прищурилась и несколько раз покачала головой, приговаривая шёпотом: “Отделал умника, спасибо”» (6, 102). Духовное сближение русских людей ещё более углубляется. Оставив раздосадованного поражением в споре Паншина, «Лиза и Лаврецкий, словно сговорившись, оба встали и поместились возле Марфы Тимофеевны. Им сделалось вдруг так хорошо обоим, что они даже побоялись остаться вдвоём, – и в то же время они почувствовали оба, что испытанное ими в последние дни смущение исчезло и не возвратится более» (6, 102). 

В русском народе говорят: полюбили – значит друг другу по мыслям пришлись. Именно на таком единомыслии основано взаимное чувство Лаврецкого и Лизы:  «Друг другу они ничего не сказали, даже глаза их редко встречались; но оба они поняли, что тесно сошлись в этот вечер, поняли, что и любят и не любят одно и то же. В одном только они расходились; но Лиза втайне надеялась привести его к Богу» (6, 103). Духовно-нравственный облик героини позволяет предположить, что последнее ей вполне бы удалось – по апостольскому наставлению жёнам-христианкам: «Также и вы, жёны, повинуйтесь своим мужьям, чтобы те из них, которые не покоряются слову, житием жён своих без слова приобретаемы были, когда увидят ваше чистое богобоязненное житие» (1-е Пет. 3: 1–2).  
Рождение любви героев передаётся в деликатной художественной манере Тургенева средствами поэтической образности. Не берясь облекать в слова таинственные движения души, писатель бережно переводит их на лирический язык русского пейзажа. В тишину, привычно сопутствующую внутреннему  строю Лизы, вторгаются громкие звуки соловьиной трели, мощным потоком вливается полнокровная жизнь: «Всё затихло в комнате; слышалось только слабое потрескивание восковых свечей <…> да широкой волной вливалась в окна, вместе с росистой прохладой, могучая, до дерзости звонкая, песнь соловья» (6, 102).

Пернатый певец цветущих садов – птица влюблённых, вестник красоты майских дней и раннего лета, излюбленный образ поэтов – в «Дворянском гнезде» становится не только голосом природы, но и самой жизни, высшего её содержа¬ния. Соловей символизирует самое ранее предчувствие любви главных героев романа. 
Так, после одной из первых их встреч соловьиная трель в ночной тишине пробуждает в сознании Лаврецкого образ Лизы; всплывают в памяти слова Лемма о девушке, её невысказанный отклик на песнь соловья: «В саду пел соловей свою последнюю, предрассветную песнь. Лаврецкий вспомнил, что и у Калитиных в саду пел соловей; он вспомнил также тихое движение Лизиных глаз, когда, при первых его звуках, они обратились к тёмному окну. Он стал думать о ней, и сердце в нём утихло. “Чистая девушка, – проговорил он вполголоса, – чистые звёзды”, – прибавил он с улыбкой и спокойно лёг спать» (6, 68).
В такую же ночь, когда на «небе сияли бесчисленные звезды», под кустом сирени «украдкой вышли “помечтать”» (5, 62) герои тургеневской повести «Яков Пасынков» (1855). Поэтическое созерцание величия Божьего мира:

Над нами
Небо с вечными звездами...
А над звездами их Творец... –

способно духовно перемещать человека в идеальные сферы запредельного: «мне тогда казалось, что мы <…> медленно, понемногу отделялись от земли и неслись куда-то, в какой-то лучезарный, таинственно-прекрасный край...» (5, 62)
До небес, как на крыльях, возносит любовь душу человека. Влюблённый господин Н. – герой тургеневской повести «Ася» (1857), напечатанной в первом номере журнала «Современник» в 1858 году – ровно за год до «Дворянского гнезда», – также ощущает свою приподнятость над землёй, окрылённость: «Не ноги меня несли, не лодка меня везла: меня поднимали какие-то широкие, сильные крылья. Я прошёл мимо куста, где пел соловей, я остановился и долго слушал: мне казалось, он пел мою любовь и мое счастье» (5, 192).

В «Дворянском гнезде» трели крылатого певца любви сопутствуют первым движениям сердца, созвучным гармонии дивного Божьего мира: «В саду Калитиных, в большом кусту сирени, жил соловей; его первые вечерние звуки раздавались <…>; первые звёзды зажигались на розовом небе над неподвижными верхушками лип» (6, 101). Господь открывается любящей человеческой душе отблесками неизреченной красоты. 
Под аккомпанемент соловьиной песни разрастается взаимное чувство Лаврецкого и Лизы, сливаясь со «святыней красоты»: «Они сидели возле Марфы Тимофеевны и, казалось, следили за её игрой; да они и действительно за ней следили, – а между тем у каждого из них сердце росло в груди, и ничего для них не пропадало: для них пел соловей, и звёзды горели, и деревья тихо шептали, убаюканные и сном, и негой лета, и теплом. Лаврецкий отдавался весь увлекавшей его волне – и радовался; но слово не выразит того, что происходило в чистой душе девушки» (6, 103).
Тургенев, следуя свойственной ему манере «тайного психологизма», прибегает к фигуре умолчания, даже не пытаясь прикасаться к описанию духовно-душевного состояния идеальной любви чистой русской девушки, которое и для неё самой – «тайна»: «Господь её ведает! Чужая душа <…> тёмный лес, а девичья и подавно. <…> Да <…> девичью душу не разгадаешь» (6, 58).
Но чувства Лаврецкого после неожиданного объяснения с Лизой на скамейке в калитинском саду писателю вполне понятны, названы, переданы, в том числе, средствами внутренней речи героя: «Он вернулся в город и пошёл по заснувшим улицам. Чувство неожиданной, великой радости наполняло его душу; все сомнения в нём замерли. “Исчезни, прошедшее, тёмный призрак, – думал он, – она меня любит, она будет моя”» (6, 106).   
И всё же этих художественных средств писателю недостаточно, чтобы передать сокровенную сущность любви как дара Творца. По верному определению исследователя, у Тургенева это «выражение поэзии земного, достигающей грани неземного, но не пересекающей эту грань» (1).

На человеческом языке такая тайна едва ли выразима, музыка одна могла бы прикоснуться к ней, растопить сердце слезами. Сам Тургенев, чья проза в высших художественных взлётах звучит подобно музыке, признавался: «редко что меня может заставить заплакать. Ещё иногда стихи Пушкина меня до слёз тронут, а от музыки часто плачу». Творящая сила искусства, особенно музыкального языка,  с царственной «высоты своего художнического величия» (6, 117) способна уловить «вдохновение, счастье, красоту» (6, 106) Божественного дара любви. 
Такова композиция, рождённая гениальным прозрением старика-музыканта Лемма: «Вдруг ему <Лаврецкому. – А.Н.-С.> почудилось, что в воздухе над его головою разлились какие-то дивные, торжествующие звуки; он остановился: звуки загремели ещё великолепней; певучим, сильным потоком струились они, – и в них, казалось, говорило и пело всё его счастье» (6, 106).
В этой музыке, без слов внятно говорящей сердцу, – таинство одухотворённой любви, мистический отзвук вечности, возвышенная гармония земного и небесного: «Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого звука охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила умирать в небеса» (6, 106). 
Эстетическая ситуация под пером Тургенева приобретает характер сакральных прозрений, подобных тем, о которых говорил писатель в повести «Поездка в Полесье» (1857): «точно я заглянул куда-то, куда не следует заглядывать чело¬веку...» (5, 138) В унисон музыкальной теме идеальной любви, устремлённой в небеса, звучит сама душа героя: «Лаврецкий выпрямился и стоял, похолоделый и бледный от восторга. Эти звуки так и впивались в его душу, только что потрясённую счастьем любви; они сами пылали любовью» (6, 106).

Схожее состояние испытал герой тургеневской повести «Яков Пасынков»: «Благоговейный трепет пробежал по мне; я весь похолодел <…> Сердце переполнилось...» (5, 62)
Одухотворённая любовь неотделима от молитвы: «Лаврецкий до утра не мог заснуть; он всю ночь просидел на постели. И Лиза не спала: она молилась» (6, 107). Тургенев не пишет, о чём в эту ночь молилась его героиня. «Молитва – это тайна общения души с Богом» (198). И для писателя это священная тайна, пусть же остаётся она «и для всех тайной» (6, 103). 
И всё-таки психологически обрисованные Тургеневым акварельные контуры «портрета» внутренней жизни Лизы: «Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила всех и никого в особенности; она любила одного Бога восторженно, робко, нежно. Лаврецкий первый нарушил её тихую внутреннюю жизнь. Такова была Лиза» (6, 113), – позволяют читателю приоткрыть молитвенную тайну беседы девичьей души с Богом. Чувство Лизы развивалось подобно тому, как сказано у Апостола Петра: «покажите в вере вашей добродетель, в добродетели рассудительность, в рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в терпении благочестие, в благочестии братолюбие, в братолюбии любовь» (2 Пет. 1: 5–7).
«Любящих Бог любит», – утверждает народная мудрость. Отчасти подобно тому, как Ангелы воспевают Господа в молитвословии непрестанном, внутренняя музыка, внешне не слышимая, но от того не менее явственная и благотворная, беспрерывно звучит и в умилённой любовью душе героя: «Вчерашние звуки охватили его, образ Лизы восстал в его душе во всей своей кроткой ясности; он умилился при мысли, что она его любит, – и подъехал к своему городскому домику успокоенный и счастливый» (6, 114).

 

Примечания

1.    Маркович В.М. И.С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (30–50-е годы). – Л.: ЛГУ, 1982. – С. 141.

Средняя оценка: 2.81783
Проголосовало: 258