Подвиг христианской проповеди. Часть V

(к 150-летию создания повести Н.С. Лескова «Соборяне»)

Близко к тебе слово, в устах твоих и в сердце твоём, 
то есть слово веры, которое проповедуем
(Рим. 10: 8)

Часть V. «Священная боль» (часть I в №148, часть II в № 149, часть III в № 151, часть IV в № 152)

Церковная администрация смотрела на приходских священников как на орудие ортодоксальной политики. Отец Савелий не пожелал быть таким бездумным инструментом в руках священноначалия. 
Протопопу было предписано представлять доносы на старообрядцев: «от меня доносов требуют. Владыко мой! к чему сии доносы? Что в них завёртывать? А мне, по моему рассуждению, и сан мой не позволяет писать их» (IV, 32). К тому же в тоне дневниковых записей Туберозова пробиваются нотки сочувствия староверам, которые, несмотря на жестокие гонения, не отрекаются от своих религиозных убеждений, неукоснительно сохраняют древние традиции, чего не скажешь о номинативно православных: «раскольники блюдут своё заблуждение, а мы своим правым путем небрежём» (IV, 32).
Глубокое изучение Лесковым старообрядчества нашло отражение в серии публицистических работ и беллетристике: например, в очерке о раскольниках «С людьми древлего благочестия» (1863); в повести «Запечатленный Ангел» (1873), по праву признанной шедевром классической литературы.
Открытый разговор, вероисповедный диспут с «людьми древлего благочестия» – староверами, которого желал протопоп Туберозов в «Соборянах», был ему запрещён: «Представлял рапортом о дозволении иметь на Пасхе словопрение с раскольниками, в чём и отказано» (IV, 32). Церковные и светские власти распорядились со старообрядцами по-своему, устроив ужасающий погром, чудовищное надругательство над их христианскими святынями. 
Картину этого жуткого, безобразного зрелища подробно описывает отец Савелий в своём дневнике в мае 1836 года: «9-го мая, на день св. Николая Угодника, происходило разрушение Деевской староверческой часовни. Зрелище было страшное, непристойное и поистине возмутительное; а к сему же ещё, как назло, железный крест с купольного фонаря сорвался и повис на цепях, а будучи остервененно понуждаем баграми разорителей к падению, упал внезапно и проломил пожарному солдату из жидов голову, отчего тот здесь же и помер. Ох, как мне было тяжко всё это видеть: Господи! да, право, хотя бы жидов-то не посылали, что ли, кресты рвать! Вечером над разорённою молельной собирался народ, и их, и наш церковный, и все вместе много и горестно плакали и, на конец того, начали даже искать объятий и унии» (IV, 33). 

Лесков показывает, что в православном народе нет никакого религиозного фанатизма. Простой люд сочувствует угнетаемым, терзаемым за веру раскольникам, и старообрядчество видится даже более близким народному сознанию, чем официозная церковность, подкрепляющая свою силу полицейскими мерами. Отец Савелий также считает, что в делах духовных недопустимы карательные меры государства: «10-го мая. Были большие со стороны начальства ошибки. Пред полунощью прошёл слух, что народ вынес на камень лампаду и начал молиться над разбитою молельной. Все мы собрались и видим, точно, идёт моление, и лампада горит в руках у старца и не потухает. Городничий велел тихо подвести пожарные трубы и из них народ окачивать. Было сие весьма необдуманно и, скажу, даже глупо, ибо народ зажёг свечи и пошёл по домам, воспевая “мучителя фараона” и крича: “Господь поборает вере мучимой; и ветер свещей не гасит” <…> Я только указал городничему, сколь неосторожно было сие его распоряжение о разорении, и срывании крестов, и отобрании иконы, но ему что? Ему лишь бы у немца выслужиться» (IV, 33) .
Энергичный, деятельный, справедливый священник вызывает неудовольствие властей и даже попадает под негласный надзор. 29-го декабря отец Савелий записывает в свой дневник: «Не инако думаю, как городничему поручен за мною особый надзор. <…> окропил себя святою водой от врага и соглядатая» (IV, 54). 
Затем последовали настоящие репрессивные меры: «Я отрешён от благочиния и чуть не отвержен сана. А за что? А вот за что» (IV, 58). Далее Туберозов излагает «повесть» своего столкновения с губернатором-чужеродцем. 
Сановник в этом споре предстаёт как басурманин-супостат – недруг русского народа. Зато фигура неустрашимого протоиерея вырастает во всей духовной мощи. Уездный священник отважно вступился за землю русскую, за веру православную, за нужды народа, истерзанного угнетателями всех мастей. 

Сцена настолько важна в идейно-содержательном плане и столь совершенна в художественном выражении, что нуждается в цитировании «с подробностью»: «В марте месяце сего года, в проезд чрез наш город губернатора, предводителем дворянства было праздновано торжество, и я, пользуясь сим случаем моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобой на обременение помещиками крестьян работами в воскресные дни и даже в двунадесятые праздники и говорил, что таким образом великая бедность народная ещё более увеличивается, ибо по целым сёлам нет ни у кого ни ржи, ни овса... Но едва лишь только я это слово “овса” выговорил, как сановник мой возгорелся на меня гневом; прянул от меня, как от гадины, и закричал: “Да что вы ко мне с овсом пристали! Я вот, – говорит, – и то-то, и то-то, да и, наконец, я-де не Николай Угодник, я-де овсом не торгую!” Этого я не должен был стерпеть и отвечал: “Я вашему превосходительству, как человеку в делах веры не сведущему, прежде всего должен объяснить, что Николай Угодник был епископ и ничем не торговал. А затем вы должны знать, что православному народу нужны священник и дьякон, ибо до сих пор их одних мы ещё у немцев не заимствовали”. 
Рассмеявшись злобным смехом на мои слова, оный правитель подсказал мне: “Не бойтесь, отец, было бы болото, а черти найдутся”. Эта последняя вещь была для меня горше первой. “Кто сии черти, и что твои мерзкие уста болотом назвали?” – подумал я в гневе и, не удержав себя в совершенном молчании, отвечал сему пану, что “уважая сан свой, я даже и его на сей раз чёртом назвать не хочу”. Чем же сие для меня кончилось? Ныне я бывый благочинный, и слава Тебе Творцу моему, что ещё не бывый поп и не расстрига» (IV, 58).

Прилюдно вступившись за Николая Чудотоворца – любимейшего на Руси святого, – ревностный православный священник и сам последовал примеру Угодника Божия, который, защищая чистоту веры, публично дал пощёчину Арию. Подражает cвятому Николаю и богатырь-дьякон Ахилла: «Я предстою алтарю и обязан стоять за веру повсеместно. Святой Николай Угодник Ария тоже ведь всенародно же смазал...» (IV, 125).
Этот порыв сродни праведному гневу Христа. Взяв бич (вервие), Господь изгонял из храма торговцев, которые во все времена мало чем отличались от обманщиков и грабителей: «И вошёл Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано, дом Мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников» (Мф. 21: 12). Святой гнев Божий ясно указывает на неприемлемость какого бы то ни было нечестия, неблагоговейного отношения к святому храму. Иначе, согласно Священному Писанию, в храме воссядет антихрист – «человек беззакония», выдающий себя за Бога. Видимые знаки этого страшного предсказания различимы в практикуемых сейчас в некоторых церквях светских концертах, танцах, даже цирковых трюках, ярмарках и т.п. Но и многие из тех, кто выступает только за внешнюю благопристойность в храме, носят ханжеские личины, а в сущности далеки от истинной веры. 
 Святое негодование против тех, кто глумится над святынями Церкви, кто предал Русь православную и русский народ, проявляется среди гаммы чувств, переполняющих душу Савелия Туберозова. Его особая мука душевная за поруганную Родину переходит даже в физическое страдание: «моя утроба сим до кровей возмущается» (IV, 59); «ощутил как бы некую священную острую боль и задыхание» (IV, 37). 

В портрете героя усматривается автопортрет, черты внешнего облика и внутреннего мира самого Лескова: «Глаза у него коричневые, большие, смелые и ясные. Они всю жизнь свою не теряли способности освещаться присутствием разума; в них же близкие люди видали и блеск радостного восторга, и туманы скорби, и слёзы умиления; в них же сверкал порою и огонь негодования, и они бросали искры гнева – гнева не суетного, не сварливого, не мелкого, а гнева большого человека. В эти глаза глядела прямая и честная душа протопопа Савелия, которую он, в своём христианском уповании, верил быти бессмертною» (IV, 6). «Думаю и верю, что “весь я не умру”, – так же уповал Лесков в одном из писем за год до смерти, – но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать вечную жизнь» (ХI, 577).
Отец Савелий уже в самом начале поприща, в самой первой своей проповеди делал «тонкие намёки чиноначалиям и властям», не исполняющим своих прямых обязанно¬стей. Однако молодого священника сразу же одёрнули власти церковные, возбраняя касаться насущной правды жизни: «его преосвященство призывал меня к себе и, одобряя моё слово вообще, в частности же указал, дабы в проповедях прямого отношения к жизни делать опасался, особливо же насчёт чиновников, ибо от них-де чем дальше, тем и освященнее» (IV, 30). 
«Ах, сколь у нас везде всего живого боятся!» (IV, 43) – с горечью восклицал в своём дневнике Савелий Туберозов. Однако, несмотря на то, что он «посеял против себя вовсе нежеланное неудовольствие в некоторых лицах» (IV, 43), пастырь духовный не сдавался. Он чувствовал себя достаточно сильным и смелым, чтобы бросить вызов системе. «Умный поп <…> приобык правду говорить» (IV, 46) и не отступал от неё, стойко претерпевая невзгоды, гонения, лишения, которым подвергало его церковное начальство по многочисленным доносам разного рода иуд. Так, например, отец Савелий записывал в дневник: «24-го апреля 1837 года. Был осрамлён до слёз и до рыданий. Опять был на меня донос, и опять предстоял пред оным губернаторским правителем <…> Как перенести сию низость и неблагородство!» (IV, 34–35) 
За открытое служение истине «бунтливого» протопопа много раз вызывали для объяснений; морили голодом – «тридцатишестидневным сидением на ухе без рыбы в ожидании» решения его участи. Налагали унизительные для его сана наказания: почти на четыре месяца он был «взят под начал и послан в семинарскую квасную квасы квасить» (IV, 54). Отправляли в изгнание. Лишили священнического сана.