Подвиг христианской проповеди. Часть VI

(к 150-летию создания повести Н.С. Лескова «Соборяне)

Близко к тебе слово, в устах твоих и в сердце твоём, 
то есть слово веры, которое проповедуем.
(Рим. 10: 8)

(часть I в №148, часть II в № 149, часть III в № 151, часть IV в № 152, часть V в № 153)
 

Часть VI. «Утешник и забавник»

Как ни прискорбны эти и другие события, общий тон лесковской хроники многозвучный, полифонический, как сама вечно изменчивая жизнь. Драматический накал и высокая трагедийность соседствуют с блистательным остроумием, язвительным сарказмом, добродушным юмором. Лесков в полной мере владеет волшебством художественного слова и умеет развеселить читателя, сохраняя при этом всю серьёзность своего гения. 
В сюжетную ткань романа вплетается много весёлых историй, забавных случаев, анекдотических происшествий, смехотворных «сюрпризов» и нелепых «внезапностей». Комическая стихия связана в «Соборянах» прежде всего с дьяконом Ахиллой – исполином по физической силе и малюткой по простодушному складу ума. При всём религиозном пыле и жаре этого великовозрастного «младенца» многие его действия обращаются в курьёзные и забавные выходки. 
Так, не зная, на что обратить свою непомерную силу, он выступил прямо на арене передвижного цирка, приняв вызов заезжего великана и силача-немца, который «вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнёс сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика <…> Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла <…> вышел и схватился. <…> Ахилла сего гордого немца сломал и, закрутив ему ноги узлом, наподобие как подают в дворянских домах жареных пулярок, взял оные десять пудов да вдобавок самого сего силача и начал со всем этим коробом ходить пред публикой, громко кричавшею ему “браво”» (IV, 68). 
Предварительно дьякон постарался скрыть лицо и волосы большим воротником и платком, но не узнать Ахиллу было невозможно. Сразу последовал донос. Однако отец Савелий запретил доносчику кляузничать, одобряя в душе русского богатыря-победителя: «не всегда осуждаю живые наклонности моего любезного Ахиллеса. Бог прости и благослови его за его пленительную сердца простоту, в которой всё его утешает и радует. <…> Чувствую, что я со всею отеческою слабостию полюбил сего доброго человека» (IV, 69).

От одной из потешных проделок Ахиллы отец Савелий, возвращаясь из тягостной ссылки, всё потерявший, овдовевший, безутешный, даже «рассмеялся до слёз» (IV, 273). Связана история с собачонкой дьякона. В отсутствие любимого своего протопопа, «скучая безмерно», Ахилла нашёл себе утешение: «взял к себе в дом из-под кручи слепого щеночка и им забавляется» (IV, 270). Своему питомцу дьякон дал удивительную кличку Каквас: «Я <…> этого пёсика по особенному случаю растревоженный домой принёс, и хочу, чтоб он в означение сего случая таким особенным именем назывался, каких и нет» (IV, 271). 
Предложил диковинное прозвище плодомасовский карлик, «калечка и уродец» (IV, 284) Николай Афанасьевич – ещё один удивительный персонаж «Соборян» из разряда лесковских праведников: «“Звали, мол, у одного барина собаку Каквас”. А отец Ахилла-то вдруг и засмутились. “Что ты это за вздор, говорят, мелешь: или ты с ума сошёл?” – “Нет, мол, я с ума не сходил, а я точно знаю, что в Москве у одного князя собаку звали Каквас”. Ахилла Андреич вдруг как вскипят, разгневались и начали лошадь шпорить и к стене подскакивают, а сами кричат: “Разве тебе, бесстыдник ты этакий старый, можно это на меня сказать? Разве ты не знаешь, что моё имя крещёное и я священнослужитель?” Насилу их, батушка, успокоил и растолковал им, что это такое Каквас. Ну, тут уж зато они взыграли на коне и, вынув из-за пазухи из полушубка того щеночка, закричали: “Здравствуй, Каквасинька!” – и понеслись радостные назад.
– Дитя великовозрастное, – проговорил, улыбнувшись, Савелий <…> Ну а что же с этим Каквасом?”» (IV, 272)

Продолжение курьёзной истории, столь живо и неподражаемо рассказанной карликом, лучше не излагать в пересказе, а дать слово лесковскому герою: «– А что вы изволите полагать, с ним идёт беда по сю пору, да и нельзя без неё. Отец дьякон какие же привычки себе изволили выдумать? Как только им делается по вас очень скучно, они в ту пору возьмут своего Какваску на руки и идут к почтовой станции, сядут на крылечко и ждут. Чуть какой-нибудь важный проезжий или дама какая останавливаются, а они сейчас: “Засмейся, собачка”, та и смеется, каналья, а проезжим любопытство; спрашивают: “Батушка, как эту собачку звать?” А они: “Я, говорит, не батушка, а дьякон, – моего батушку собаки съели”. А спросят: “Ну а как же вашу собачку звать?” – “А собачку, отвечают, зовут Каквас”. И ссоры он из-за этого затевает постоянные и всё говорит: “Я их теперь, говорит, всех этак постоянно в глаза буду собаками звать, и сам мировой судья мне ни лысого беса не сделает”. И всё это за вас, отец Савелий, мстит, а в каком соображении мстит – того не рассуждает. А вот отцу Захарии за него вышла неприятность: у них эту собачку благочинный увидали да спросили, как звать; а отец Захария говорит: “Зовут Каквас, ваше преподобие”, и получили выговор.
Савелий рассмеялся до слёз» (IV, 272–273).
На этом неугомонный Ахилла не закончил свою ребяческую месть за гонения на протопопа. Дьякон извещал Туберозова, что «живучи в монастыре, он отомстил за него цензору Троадию, привязав его коту на спину колбасу с надписанием: “Сию колбасу я хозяину несу” и пустив кота бегать с этою ношею по монастырю» (IV, 274). 

Обилие комических деталей ещё ярче выявляет серьёзность и глубину авторской позиции. Как в поэтике Гоголя «видимый миру смех и незримые, неведомые ему слёзы», стихия смеха у Лескова трагикомическая. В «Очарованном страннике» концепция русской жизни обрела формулировку «драмокомедия».
«Комплект шутников у нас полон и без дьякона Ахиллы» (IV, 69), – замечает протопоп Туберозов, имея в виду городничего и прочих особ светского и духовного звания. Услышав в компании соборного ключаря, благочинного и секретаря консистории очередной «небезынтересный анекдот» (IV, 31) про одного остроумного бедняка-«студиозуса», отец Савелий внутренне порицает легковесную шутливость: «Немало сему все мы смеялись, хотя я, впрочем, находил в сем более печального и трагического, нежели комедийной весёлости, способной тешить. Начинаю замечать во всех значительную смешливость и легкомыслие, в коих доброго не предусматриваю» (IV, 32). 
Чем более обостряются социальные противоречия, тем сильнее возрастает тенденция к такой вот «смешливости», к циничному зубоскальству меньшинства богатых и самодовольных грабителей в их стремлении глумливо обращать в издёвку и насмешку тяжёлое положение ограбленного ими большинства. 
Об этом проповедует и отец Савелий. Неспроста его постоянно – с самого начала церковного служения – подвергали цензурной травле: «приказанием всё, что вперёд пожелаю сказать, присылать предварительно цензору Троадию» (IV, 43). Тому самому, которому по-детски отплатил дьякон Ахилла, – скудоумному, зато верноподданному служаке системы, направленной на поругание справедливости, здравого смысла, нравственного чувства. Туберозов вспоминал: «При двух архиерейских служениях был сослужащим и в оба раза стоял ниже отца Троадия, а сей Троадий до поступления в монашество был почитаем у нас за нечто самое малое и назывался “скорбноглавым”; но зато у него, как у цензора и, стало быть, Православия блюстителя и нравов сберегателя» (IV, 71) имеются все права. 
С душевной болью признаёт Туберозов, что времена «настали иные, когда не умнейший слабейшего в разуме наставляет, а обратно, дабы сим уму и чувству человеческому поругаться», но «всё это вздор умов пустых и вздорных» (IV, 43). «Строптивый поп», не желающий идти на поводу у начальства, выразил решительное несогласие с цензурными требованиями к проповеди: «этого никогда не будет <…> Я сей дорогой не ходок» (IV, 43). Отец Савелий слушается гласа Божьего в душе и сердце, такой же совет он даёт и дьякону Ахилле: «Слушай его <сердце. – А. Н.-С.>, и что в нём простонет, про то говори, а с сорной земли сигающих на тебя блох отрясай!» (IV, 282)

Художник: М. Нестеров.