14 ноября 2020 216

Продолжение. Начало в №№ 128, 129, 130, 131, 132.

Но, как афористически сформулировал Тургенев в повести «Ася», «У счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; <…> у него есть настоящее – и то не день, а мгновенье» (5, 191–192). Внезапный крутой поворот сюжета «Дворянского гнезда» – непредвиденное возвращение из Парижа в город О. «ожившей» жены Лаврецкого – рушит все надежды на счастье.
Варвара Павловна, словно неприятель, нападающий без предупреждения, в отсутствие мужа обосновывается в его городском доме как ни в чём не бывало. Она ведёт себя, как вражеский оккупант: «Первое, что поразило его <Лаврецкого. – А.Н.-С.> при входе в переднюю, был запах пачули, весьма ему противный; тут же стояли какие-то высокие сундуки и баулы. <…> Не отдавая себе отчёта в своих впечатлениях, переступил он порог гостиной... Ему навстречу с дивана поднялась дама в чёрном шёлковом платье с воланами <…> Тут только он узнал её: эта дама была его жена. Дыхание у него захватило... Он прислонился к стене» (6, 114). 
Резкой психологической антитезой к «успокоенному и счастливому» состоянию героя, полюбившего ангельски-светлую Лизу, явились чувства, вызванные осквернённой грехом ненавистной «дамой в чёрном», будто явившейся из ада: «“Она жива, она здесь”, – шептал он с постоянно возрождавшимся изумлением. Он чувствовал, что потерял Лизу. Желчь его душила; слишком внезапно поразил его этот удар. Как мог он так легко поверить вздорной болтовне фельетона, лоскуту бумаги?» (6, 117)
Природа нераскаянного греха такова, что, однажды совершённый, он про-должает свою – в буквальном смысле – убийственную работу: «Теодор <заметим в скобках, что Лиза никогда не обращалась к Лаврецкому на иностранный лад, всегда называла его только русским именем – Фёдор Иванович. – А.Н.-С.>, не прогоняйте меня! – сказала она <Варвара Павловна. – А.Н.-С.> по-французски, и голос её как ножом резанул его по сердцу <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 114).
Сердце, согласно святоотеческому учению, – центр самособирания «рассыпанного» человека. Очищенное от грехов, исправленное по заповедям Христа, оно является средоточием Божьих даров. Но резонансом греха, словно из мрачных глубин преисподней, захлёстывают сердце и ум в своём вихревом коловращении безблагодатные, разрушительные чувства и помыслы. В их круговерти светлое вытесняется тёмным, доброе – злым, благословение – проклятием: «Более двух часов скитался Лаврецкий по улицам города. Пришла ему на память ночь, проведённая в окрестностях Парижа. Сердце у него надрывалось, и в голове, пустой и словно оглушённой, кружились всё одни и те же мысли, тёмные, вздорные, злые. <…> Он не мог отогнать от себя образа, голоса, взоров своей жены... и он проклинал себя, проклинал всё на свете» (6, 117).

В отличие от Лаврецкого Лиза собрала в себе духовные силы, чтобы противостоять натиску зарождавшихся и в ней недобрых порывов. Эта внутренняя борьба – на святоотеческом языке «брань» – далась девушке с великим трудом: «Внезапный перелом в её судьбе потряс её до основания; в два каких-нибудь часа её лицо похудело; но она и слезинки не проронила. “Поделом!” – говорила она самой себе, с трудом и волнением подавляя в душе какие-то горькие, злые, её самоё пугавшие порывы» (6, 126).
Лиза не посылает проклятий судьбе. Наоборот, принимает случившееся с покорностью Божьей воле. Ничем не запятнанная, она всё же считает себя виновной за преждевременные надежды на семейное счастье. Мужественно переносит героиня пытку встречи с мадам Лаврецкой, которая со свойственным ей бесстыдством не постеснялась нанести визит Калитиным, разузнав, что супруг часто у них бывал: «С утра, с самой той минуты, когда она, вся похолодев от ужаса, прочла записку Лаврецкого, Лиза готовилась к встрече с его женою; она предчувствовала, что увидит её. Она решилась не избегать её, в наказание своим, как она назвала их, преступным надеждам. <…> “Ну, надо идти!” – подумала она, как только узнала о приезде Лаврецкой, и она пошла... Долго стояла она перед дверью гостиной, прежде чем решилась отворить её; с мыслью “Я перед нею виновата” – переступила она порог и заставила себя посмотреть на неё, заставила себя улыбнуться» (6, 126). 
Вместе с тем за ширмой блистательной внешности разряженной «москвитянки»-«парижанки» Лиза ясно видит воплощённое лукавство. Для прозорливого чистого сердца это лицезрение греха, маскированного театральной наигранностью, омерзительно: «Выражение лица Варвары Павловны <…>, её хитрая улыбка, холодный и в то же время мягкий взгляд, движение её рук и плечей, самое её платье, всё её существо – возбудили такое чувство отвращения в Лизе, что она ничего не могла ей ответить и через силу протянула ей руку» (6, 126–127). По физическому самочувствию Лиза близка к обмороку: «она боялась потерять власть над собою, она чувствовала, что голова у ней тихо кружилась» (6, 127).
Так, в древнерусской «Повести временных лет» «черноризец, именем Иса-кий» за сияющими, подобно ангельским, одеяниями прозрел и разоблачил бесов: «недостойны были вы того образа, а теперь по-настоящему являетесь в образе зверином и скотском и в виде змей и гадов, какие вы и есть на самом деле: скверные и злые на вид» (1).
Лаврецкий, сбежавший от жены из города О. в имение Васильевское, также ведёт внутреннюю баталию: «с усилием изгонял <…> неотвязный образ <…>, невозмутимо-лукавые, красивые и ненавистные черты» (6, 136).

«Не своди знакомства с человеком лукавым. Дружба с лукавым – дружба с диаволом, – учил святой Антоний Великий. – <…> лукавство, будучи допущено в сердце, губит душу, вместе – оскверняет тело, приносит многие нечистые помыслы. Насмехается лукавый над простыми и всеми добрыми; сердце его объемлется многочисленными, сквернейшими помышлениями, насеянными диаволом» (2). По учению Христа: «Сей же род изгоняется только молитвою и постом» (Мф. 17: 21). Нужна настоящая духовная битва: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но <…> против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (Ефес. 6: 11–12).
 В таком контексте неслучайным представляется тургеневское сопоставление духовной борьбы с образом военных действий: «“Неужели же, – думал он <Лаврецкий. – А.Н.-С.>, – я не слажу с собою, поддамся этому... вздору?” (Тяжело раненные на войне всегда называют “вздором” свои раны <…>.)» (6, 136).
Религиозную правоту Лизы: «Теперь вы сами видите, Фёдор Иваныч, что счастье зависит не от нас, а от Бога» (6, 140); «Нам обоим остаётся исполнить наш долг» (6, 139), – Лаврецкий не оспаривает. Девушка просит его, если невозможно вести совместную супружескую жизнь с Варварой Павловной, то хотя бы «примириться» (6, 139). Лаврецкий согласился и с давними Лизиными словами о покорности Божьей воле: «надо будет покориться», – при которых он когда-то разгневанно «стиснул руки и топнул ногой» (6, 73). Теперь в объяснении с женой герой сам воспроизводит те слова, постигая их высший христианский смысл, недоступный расчётливой лицедейке: «Но я вижу: надо покориться. Вы это слово не так поймёте... это всё равно» (6, 145).
Всё случившееся Лиза считает справедливым возмездием: 
«– Да, – сказала она глухо, – мы скоро были наказаны.
– Наказаны, – проговорил Лаврецкий. – За что же вы-то наказаны?
Лиза подняла на него свои глаза. Ни горя, ни тревоги они не выражали; они казались меньше и тусклей. Лицо её было бледно; слегка раскрытые губы тоже побледнели. Сердце в Лаврецком дрогнуло от жалости и любви» (6, 139).

Присущая девушке внутренняя тишина и теперь не оставила Лизу. Но это тишина другого рода – не тихой девической светёлки, а строгой монастырской кельи. В приведённом разговоре с Лаврецким в Лизе уже созрело решение уйти в монастырь. Выразителен жест «тайной психологии», которым героиня словно отгораживается от мира: «Лиза прислонилась к спинке кресла и тихо занесла себе руки на лицо» (6, 139). Она уже твёрдо знает, как ей исполнить свой долг, но до времени об этом молчит: 
«– <…> Ну, а вы – в чём же ваш долг состоит?
– Про это я знаю» (6, 140).
Домысел Лаврецкого: «Уж не собираетесь ли вы выйти за Паншина?», – не-вообразимый, абсурдный для Лизы, в этой горестной ситуации даже слегка позабавил её: «Лиза чуть заметно улыбнулась.
– О нет! – промолвила она» (6, 140).
Неуместное предположение героя показывает, что он и не подозревал всей силы, глубины и самоотверженности чувств Лизы: «Она колебалась, пока сама себя не понимала; но после того свидания, после того поцелуя – она уже колебаться не могла; она знала, что любит, – и полюбила честно, не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь – и не боялась угроз: она чувствовала, что насилию не расторгнуть этой связи» (6, 123). Героиню не смогли бы сломить ни незаслуженные упрёки, ни противодействие родных: «Горько ей стало на душе; не заслужила она такого униженья. <…> В её сердце едва только родилось то новое, нежданное чувство, и уже как тяжело поплатилась она за него, как грубо коснулись чужие руки её заветной тайны! Стыдно, и горько, и больно было ей: но ни сомненья, ни страха в ней не было, – и Лаврецкий стал ей ещё дороже» (6, 122– 123). В самый расцвет чувства музыка «песни торжествующей любви», ликующие звуки соловьиных трелей перемежались с печальными нотами: «Не весёлостью сказывалась ей любовь: во второй раз плакала она со вчерашнего вечера» (6, 122).
В любви Лиза была готова к самопожертвованию. Тем более – когда любовь не сбылась. Желание затвориться от мира возникло не вдруг, не спонтанно и не только из-за несбывшихся девичьих грёз о счастье, которое, как предчувствовала героиня, к ней «не шло»: «Счастье ко мне не шло; даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня всё щемило» (6, 151). Это не нервическая причуда экзальтированной барышни. В Лизе, как и в героине повести «Ася», предшествующей «Дворянскому гнезду», нет «ни тени кокетства, ни признака намеренно принятой роли <…> не было возможности упрекнуть её в неестественности»; она – точно «пост и покаяние на себя наложила» (5, 163). «Пойти куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг» (5, 175) мечталось Асе; «всё существо её стремилось к правде» (5, 174). 
Лиза воспринимает развязку истории любви к Лаврецкому как предзнаменование, призывающее её «на молитву, на трудный подвиг», укрепляющее на пути в монашескую обитель: «Такой урок недаром; да я уж не в первый раз об этом думаю» (6, 151). 

Решение девушки христиански зрелое, давно обдуманное, молитвенно укреплённое: «я решилась, я молилась, я просила совета у Бога; всё кончено, кончена моя жизнь с вами. <…> Вас мне жаль, жаль мамаши, Леночки <младшей сестры. – А.Н.-С.>; но делать нечего; чувствую я, что мне не житьё здесь <…> Не удерживайте меня, не отговаривайте, помогите мне, не то я одна уйду...», – со всей твёрдостью заявляет Лиза Марфе Тимофеевне, которая «с ужасом слушала свою племянницу» (6, 151). Спустя полгода, отведённые ей на раздумье «умной и рассудительной» (6, 121) тёткой, Лиза осталась в своём намерении непреклонной.
Открыла героиня и глубинные причины своего стремления к монашеской жизни. Даже при лучшем исходе отношений с Лаврецким Лиза не смогла бы стать вполне счастливой среди разлитого вокруг океана людского горя, человеческих страданий. Тяготит её и сознание греховности жизни собственного дворянского рода, его вины перед русским народом. Всем своим существом веруя в силу молитвы, Лиза ощущает в себе духовное призвание к молитвенному подвигу: «Я всё знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я знаю всё. Всё это отмолить, отмолить надо» (6, 151). 
Мысль о громадной спасительной силе горячей молитвы за всю русскую землю чистой души, решившейся уйти от «бесовской суеты», поэтически выразил современный поэт Николай Мельников:

Уйди! И сам неистово молись,
Чтоб Бог вернул и веру, и сплоченье,
Ни слёз, ни покаянья не стыдись
Во имя долгожданного спасенья.
<…>Спасётся Русь… И пусть не будут знать,
Что ты всё это вымолил у Бога! (3)

Возникает ещё одна литературная ассоциация – с образом ангелоподобной девочки Нелли из романа «Лавка древностей» (1840) Чарльза Диккенса (1812–1870) – наиболее родственного по духу русской классике английского писателя-христианина. Рассматривая родословие своих героев, Диккенс делится интересным наблюдением: «Если вам случалось когда-нибудь видеть фамильные портретные галереи, вы, вероятно, замечали, как одно и то же лицо – чаще всего самое тонкое, одна и та же фигурка – самая хрупкая – повторяются из поколения в поколение; как одна и та же прелестная девушка, не меняясь, не старея, возникает на многих портретах, словно это ангел-хранитель рода – добрый ангел, который терпит с ним все превратности судьбы, искупает все его прегрешения» (4). 
Сказано словно о тургеневской Лизе. Вспоминая о ней, молодые обитатели калитинского дворянского гнезда, которое со временем не перешло в чужие руки, «не разорилось» (6, 152), признают Лизу ангелом-хранителем: «Сделалось внезапное, глубокое молчанье; вот “тихий ангел пролетел”, – подумали все» (6, 156).
Критик Д.И. Писарев (1840–1868) – вождь русского нигилизма и земляк Тургенева – в статье «Дворянское гнездо. Роман И. С. Тургенева» (1859), несмотря на все крайности своей нигилистической позиции, чутко уловил суть молитвенного подвига героини: «Не утешения искала она в монастыре, не забвения ждала она от уединённой и созерцательной жизни: нет! Она думала принести собою очистительную жертву, думала совершить последний, высший подвиг самоотвержения. Насколько она достигла своей цели, пусть судят другие» (5).
Внутренний облик Лизы Калитиной не оставляет сомнений в том, что цели она достигает – со всей духовной крепостью, свойственной её хрупкой, на внешний взгляд, натуре. 
О подобном женском мужестве писал в своём романе Диккенс: «ни холодное пренебрежение, ни напрасные попрёки, ни бедность <…> не сломили её, и, полная любви, она несла своё тяжкое бремя с тем мужеством, на которое способны лишь женщины» (6).

Аскетический образ жизни, обрисованный в причитаниях Марфы Тимофеевны: «Да ведь ты не знаешь, голубушка ты моя, <…> какова жизнь-то в монастырях! Ведь тебя, мою родную, маслищем конопляным зелёным кормить станут, бельище на тебя наденут толстое-претолстое; по холоду ходить заставят; ведь ты всего этого не перенесёшь, Лизочка» (6, 151), – не страшит девушку, решившуюся посвятить себя Богу, чтобы «небоязненно <…> служить Ему в святости и правде пред Ним во все дни жизни» (Лк. 1: 74–75). 
Для молитвенницы Лизы монашеский удел – иго благое и бремя лёгкое, по слову Спасителя: «Возьмите иго Моё на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдёте покой душам вашим; ибо иго Моё благо, и бремя Моё легко» (Мф. 11: 29–30). «Бог же всякой благодати, призвавший нас в вечную славу Свою во Христе Иисусе, Сам, по кратковременном страдании вашем, да совершит вас, да утвердит, да укрепит, да соделает непоколебимыми» (1 Пет. 5: 10), – благовествует апостол.
Призвание к монашеству даётся свыше, и Лиза распознаёт Божий призыв, слышит в себе этот запредельный голос, в котором – томление духа, тоска по абсолютному идеалу: «отзывает меня что-то; тошно мне, хочется мне запереться навек» (6, 151).
Слова эти – явно не из лексикона обыкновенной дворянской барышни. Когда-то Лиза говорила Лаврецкому, что у неё «своих слов нет» (6, 83). Теперь они зазвучали в полную силу – эти свои, ни на чьи не похожие слова. Неслучайно после того давнего разговора герою не поверилось, что «у ней “своих” слов нет. Да и это неправда: у ней есть свои слова... “Не говорите об этом легкомысленно”, – вспомнилось Лаврецкому» (6, 84–85), когда Лиза предостерегала его от духовной легковесности.
В одной из заключительных глав «Дворянского гнезда» герой снова в церкви, и снова в Божий храм приводит его Лиза. Лаврецкий знает, что найдёт её здесь на воскресной обедне: «На следующий день было воскресенье. Колокольный звон к ранней обедне не разбудил Лаврецкого – он не смыкал глаз всю ночь, – но напомнил ему другое воскресенье, когда он, по желанию Лизы, ходил в церковь. Он поспешно встал; какой-то тайный голос говорил ему, что он и сегодня увидит её там же» (6, 146). 

Троекратность картин воскресной обедни в структуре «Дворянского гнезда» указывает на громадный православный потенциал с его многоплановой реализацией в художественном тексте. Сцены во время литургии знаменуют важнейшие вехи духовно-нравственного состояния главных героев, развития их отношений, а также универсальный религиозно-нравственный, национально-патриотический смысл романа Тургенева. В первый раз Лиза одна молится за Лаврецкого по его просьбе; затем – они вдвоем за воскресной обедней «едиными усты и единым сердцем» молитвенно обращаются к Богу; в третий раз молитвенность достигает своего высшего подъёма и обобщения. Источник особой молитвы проистекает не только из частного несчастья главных героев, но из общих многовековых страданий земли русской, русского народа-страстотерпца. 
Неслучайно Б.К. Зайцев объединил тургеневских героинь – Лизу и страдалицу Лукерью («Живые мощи») – с реальной крестьянской девушкой-мученицей, одинаково расценивая их всех как заступниц перед Богом за Русь, за русский народ: «Лукерья такая же заступница за Россию и всех нас, как смиренная Агашенька – раба и мученица Варвары Петровны <матери Тургенева. – А.Н.-С.>, как Лиза» (7).
XLIV глава романа по своей тональности контрастна знаменательной сцене в церкви, когда героем владело праздничное пасхальное чувство душевной просветлённости. Теперь Тургенев рисует элегическую картину прощания, звучат печальные ноты: «Он без шума вышел из дома <…> и большими шагами направился туда, куда звал его однообразно-печальный звон» (6, 146). Вся служба проходит под аккомпанемент невесёлых, унылых звуков: «Он пришёл рано: почти никого ещё не было в церкви; дьячок на клиросе читал часы; изредка прерываемый кашлем, голос его мерно гудел, то упадая, то вздуваясь. Лаврецкий поместился недалеко от входа. Богомольцы приходили поодиночке, останавливались, крестились, кланялись на все стороны; шаги их звенели в пустоте и тишине, явственно отзываясь под сводами» (6, 146). 
Гулкое звучание в пустоте напоминает о безжизненной тишине склепа. Мотив смерти находит подкрепление и в звуках, и в зрительных образах: «Дряхлая старушонка в ветхом капоте с капюшоном стояла на коленях подле Лаврецкого и прилежно молилась; её беззубое, жёлтое, сморщенное лицо выражало напряженное умиление; красные глаза неотвратимо глядели вверх, на образа иконостаса; костлявая рука беспрестанно выходила из капота и медленно и крепко клала большой широкий крест» (6, 147), – точно неотвратимая «костлявая рука» самой смерти устанавливает крест на могиле, где похоронена надежда Лаврецкого на счастье. «Крест – вот разгадка» (7, 32), – осознала перед смертью героиня другого тургеневского романа.
Вслед за Лизой Лаврецкий не может не признать эгоистичности своего стремления к счастью, когда вокруг столько горя: «тоска его грызла; он испытывал все терзанья непрестанных, стремительных и бессильных порывов <…> и сильно негодовал на себя. <…> Жажда счастья – опять-таки жажда счастья! <…> да предъяви же свои права на полное, истинное счастье! 
Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается? Вон мужик едет на косьбу; может быть, он доволен своей судьбою... Что ж? захотел ли бы ты поменяться с ним? Вспомни мать свою: как ничтожно малы были её требования, и какова выпала ей доля?» (6, 135)
В этих думах тургеневский герой подобен тому «русскому скитальцу», о ко-тором говорил впоследствии Достоевский в речи «Пушкин» (1880): «русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится» (14, 427). Писатель справедливо усмотрел в образе Лаврецкого тип истинно русского, православного человека: «вспомните “Дворянское гнездо” Тургенева. Тут, конечно, не народ, но всё, что в этих типах <…> вековечного и прекрасного, – всё это от того, что они <…> соприкоснулись с народом: это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному» (13, 49–50).
Недаром в споре с западником Паншиным требовал Лаврецкий «признания народной правды и смирения перед нею» (6, 102). Достоевский в статье «О любви к народу. Необходимый контракт с народом» подтверждает правоту Тургенева и его героя: «за литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся целиком <…> преклонилась перед правдой народной, признала идеалы народные за действительно прекрасные» (13, 49–50). 
В первоначальном варианте статьи Достоевский – именно с этих позиций – дал высочайшую оценку тургеневскому роману и его главному герою: «“Дворянское гнездо” Тургенева есть произведение вечное [и принадлежит всемирной литературе. Почему?] Потому что тут сбылся впервые, с необыкновенным постижением и законченностью, пророческий сон всех поэтов наших и всех страдающих мыслию русских людей, гадающих о будущем, сон – слияние оторвавшегося общества русского с душою и силой народной. Хоть в литературе да сбылся... Вся поэтическая мысль этого произведения заключена в образе простодушного, сильного духом и телом, кроткого и тихого человека, честного и целомудренного, в ближайшем кровном столкновении со всем нравственно грязным, изломанным, фальшивым, наносным, заимствованным, и оторвавшимся от правды народной. От того безмерное страдание, но и не мщение. Кроткий человек не мстит, проходит мимо, но примириться со злом и сделать хоть малейшую нравственную уступку ему в душе своей он не может...» (8)

Сцена в церкви содержит знаменательный эпизод. Внимание Лаврецкого, поджидавшего Лизу, привлёк один богомолец из простонародья: «Мужик с густой бородой и угрюмым лицом, взъерошенный и измятый, вошёл в церковь, разом стал на оба колена и тотчас же принялся поспешно креститься, закидывая назад и встряхивая голову после каждого поклона. Такое горькое горе сказывалось в его лице, во всех его движениях, что Лаврецкий решился подойти к нему и спросить его, что с ним. Мужик пугливо и сурово отшатнулся, посмотрел на него... “Сын помер”, – произнёс он скороговоркой и снова принялся класть поклоны...» (6, 147). Глубина его страдания и сила неподдельной христианской веры не могут не потрясти.
Образ этого мужика – одно из наглядных подтверждений раздумий Достоевского о русском народе: «В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш <…> до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что ещё удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа» (13, 48). Писатель призывает судить о простом русском человеке не «по наружности», но «судом праведным» (Ин. 7: 24): «Нет, судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили её навеки простодушием и честностью, искренностию и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом привлекательном гармоническом соединении. А если притом и так много грязи, то русский человек и тоскует от неё всего более сам, и верит, что всё это – лишь наносное и временное, наваждение диавольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет» (13, 49).

«Бог есть свет, и нет в Нём никакой тьмы» (1 Ин. 1: 5); «тьма проходит, и истинный свет уже светит» (1 Ин. 2: 8), – благовествует святой апостол Иоанн Богослов.
Те же христианские упования подкрепляют Лизу в её решении оставить лежащий во грехах мир, чтобы молиться о его просветлении светом жизни в Боге.
В церкви Лаврецкий не сразу заметил Лизу: «Он всё ждал Лизы – но Лиза не приходила. Церковь стала наполняться народом; её всё не было. Обедня началась, дьякон уже прочитал Евангелие, зазвонили к достойной; Лаврецкий подвинулся немного вперёд – и вдруг увидел Лизу. Она пришла раньше его, но он её не заметил; прижавшись в промежуточек между стеной и клиросом, она не оглядывалась, не шевелилась» (6, 147). 
Укромное, незаметное место, где, как бы укрываясь от мирских страстей, молилась Лиза, напоминает о евангельском спасительном образе посещения храма Божия мытарем, который, скромно «стоя вдали, не смел даже глаз поднять на небо» (Лк. 18: 13). «И ты, – наставлял святитель Игнатий (Брянчанинов), – пришедши в церковь <…> встань сзади в скромном углу или за столпом, чтоб тебе самому не развлекаться и чтоб твоё благоговение не было выставлено напоказ другим; устреми око ума к сердцу, а телесное око к земле и помолись Богу в сокрушении духа, не признавая за собою никакого достоинства, никакой добродетели, признавая себя виновным в бесчисленном множестве согрешений, ведомых тобою и неведомых» (9). 
Покаянный Псалом гласит: «Жертва Богу дух сокрушен: сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс. 50: 19). С сокрушённым сердцем, смиренно и безмолвно прощается в церкви Лаврецкий с Лизой: «Лаврецкий не свёл с неё глаз до самого конца обедни: он прощался с нею. Народ стал расходиться, а она всё стояла» (6, 147).

Девушка молитвенно ещё более укрепилась в своём намерении. Выйдя из церкви в суетный мир, Лиза уже далека от него. Красноречиво свидетельствуют об этом тургеневские приёмы «тайной психологии»: «Наконец она перекрестилась в последний раз и пошла, не оборачиваясь <…> она шла очень скоро, наклонив голову и спустив вуаль на лицо <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 147). Героиня словно завесой отгораживается от мирской суеты, хочет сохранить «око своё чистым»: «если око твоё будет чисто, то всё тело твоё будет светло» (Мф. 6: 22). 
Положила девушка «хранение» и устам своим, как молится постом Церковь: «Положи, Господи, хранение устом моим и дверь ограждения о устнах моих (Пс. 140: 3–4)» (56). Лаврецкому, который попытался было заговорить с ней на улице, Лиза вначале «ничего не сказала»; затем лишь: «– Да, да, – проговорила она шёпотом»; наконец – «только головой кивнула» и «пошла ещё быстрей» (6, 147). 
Столь же многозначительны умолчания в сбивчивой речи Лизы, авторские ремарки к её кратким репликам по дороге из церкви в прощальном диалоге с Лаврецким: «– Фёдор Иваныч, – начала она спокойным, но слабым голосом, – я хотела вас просить: не ходите больше к нам, уезжайте поскорей; мы можем после увидеться – когда-нибудь, через год. А теперь сделайте это для меня; исполните мою просьбу, ради Бога. <…> вот вы теперь идёте возле меня... А уж вы так далеко, далеко от меня. И не вы одни, а...
– Договаривайте, прошу вас! – воскликнул Лаврецкий, – что вы хотите сказать?» (6, 147–148).
Она не открыла своей тайны. Изломанную, прерываемую мучительными паузами-умолчаниями речь Лизы венчают слова ещё более загадочные, и звучат они как мольба, как лирическое заклинание: «– Вы услышите, может быть... но что бы ни было, забудьте... нет, не забывайте меня, помните обо мне» (6, 148).
Девушка не позволяет герою вымолвить ни слова в ответ. Вновь, как было после домашней всенощной, Лиза строго хранит зрение, слух и прочие чувства, запрещая мирским соблазнам ворваться в душу, убегая от них: 
 «– Лиза, – начал было Лаврецкий...
– Прощайте, прощайте! – повторила она, ещё ниже спустила вуаль и почти бегом пустилась вперёд <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 148).

 

Примечания:

1. Библиотека литературы Древней Руси. – СПб.: Наука, 1997. – Т. 1: XI–XII века. – 543 с.
2. Святитель Игнатий Брянчанинов. Указ. соч. – С. 21.
3. Мельников Н.А. Русский крест. – С. 66–67.
4. Диккенс Ч. Лавка древностей. – М.: Правда, 1983. – С. 580.
5. Писарев Д. И. Дворянское гнездо. Роман И. С. Тургенева // Соч.: В 4-х т. – Т. 1. – Статьи и рецензии 1859–1862 гг. – М.: ГИХЛ, 1955.
6. Диккенс Ч. Указ. соч.– С. 580.
7. Зайцев Б.К. Указ. соч. – С. 174.
8. Литературное наследство. – Т. 86: Ф.М. Достоевский: Новые материалы и исследования – М.: Наука, 1973. – С. 82–83.
9. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 102.

Средняя оценка: 2.73423
Проголосовало: 222